Книга Гитлер: мировоззрение революционера - Райнер Цительманн

экономических или социальных изменений, большинство авторов сделали вывод, что подобные преобразования никогда серьезно не планировались. Однако имеются убедительные указания на то, что принимающая решения группа руководителей режима — и в первую очередь сам Гитлер — рассматривала мирные годы лишь как прелюдию к глубокому изменению германского общественного порядка, которое предстояло осуществить после военного триумфа национал-социалистов»[275].

Мы можем присоединиться к этому взгляду, хотя никоим образом не можем согласиться с тёрнеровской интерпретацией содержания намеченного Гитлером изменения общества. Ведь имеется гораздо больше связей между общественной реальностью Третьего рейха и реконструированными нами целями Гитлера, чем той предположительной идеологией «реаграризации», которую Тёрнер приписывает Гитлеру и которая не была реализована в Третьем рейхе даже в первом приближении. Зато революционное и «модернистское» мировоззрение и целеполагание Гитлера, которое мы опишем ниже, гораздо более соответствует фактически осуществленной национал-социализмом революционной модернизации. Если Гитлер за двенадцать лет своего правления смог лишь приступить к достижению некоторых своих целей, то это связано не только с ограниченностью бывшего в его распоряжении времени, но и прежде всего с определенными объективными трудностями, возникшими при реализации его идей. Так, например, в первые годы своего режима Гитлер еще в значительной степени должен был оглядываться на своих консервативных партнеров по соглашению. Это в особенности касалось периода до смерти Гинденбурга, но в целом эта «помеха» сохранялась до конца Третьего рейха, поскольку Гитлер по-прежнему был вынужден в значительной мере опираться на старые элиты военного и бюрократического аппарата. С 1939 г. добавилось еще одно осложнение, поскольку ситуация войны не была, конечно, подходящим моментом для радикальных социал-революционных преобразований, которые с необходимостью спровоцировали бы конфликты с общественными группами, от сотрудничества с которыми Гитлер особенно зависел во время войны. Эти замечания объясняют, почему недопустимо объявлять несущественными и даже несуществовавшими некоторые намеченные Гитлером цели на том основании, что они при его жизни или не были достигнуты или к их достижению только приступили.

И еще в одном, последнем, пункте мы хотим присоединиться к подходу Йекеля: мы сознательно в значительной степени отказываемся от собственной оценки или моральной характеристики идей Гитлера. Оценку этих идей должен дать читатель, который может и должен ожидать от настоящего исследования знакомства с идеями Гитлера в их внутренней взаимосвязи, а не их оценки с политической или философской точки зрения автора. Это означает также, что мы отказываемся от оценочного комментирования высказываемых Гитлером взглядов и утверждений. Если бы мы захотели в каждом случае высказывать свою позицию по поводу приемлемости или неприемлемости, например, изображения определенных исторических событий в высказываниях Гитлера, то это не только вышло бы за рамки настоящей работы, но и прежде всего постоянно прерывало бы логическое изложение цепочки его мыслей и, таким образом, затрудняло их понимание. Цель нашей работы состоит в том, чтобы понять, «вдумываясь» в его мировоззрение, не только ключевые тезисы, но и прежде всего изложенные Гитлером обоснования и цепочки аргументов, которые приводят его к определенным выводам. При этом иногда может показаться, что мы «сверхрационализируем» Гитлера; во всяком случае, подобные сомнения всегда высказывались против такой интерпретации Гитлера, которая подчеркивает внутренне согласованный характер его мировоззрения[276]. Это впечатление либо возражение вытекает, вероятно, скорее из нежелания признавать в какой мере мировоззрение, в конечном итоге вызывающее бесчеловечные последствия, может быть внутри себя вполне логично обоснованным, а также из долгое время господствовавшего — и тем не менее неверного — представления о совершенно «иррациональном» или даже «сумасшедшем» диктаторе, а не из метода нашего исследования.

В принципе, надо подумать вот о чем: в течение многих лет Гитлера изображали дьяволом и «отвратительным чудовищем»[277] и именно таким образом лишали молодежь возможности понять мотивы тех, кто тогда в огромном большинстве восторженно кричал «Зиг хайль» и все свои надежды связывал с Гитлером. В этих условиях для молодых людей оставались и остаются две в равной степени непродуктивные и опасные возможности реакции: с одной стороны, лишь безжалостные проклятия в адрес поколения, породившего Гитлера; с другой — подхватывание с растущей готовностью аргументов тех кругов, которые из факта, что кое-что было иначе, сразу делают вывод, что, возможно, и все остальное было иначе, а Аушвиц — это «ложь о газовых камерах».

Настоящую работу следует поэтому сознательно рассматривать и как вклад в недавно потребованную Мартином Бросцатом «историзацию национал-социализма». «„Нормализация“ нашего исторического сознания, — пишет Бросцат, — не может долго исключать и обходить времена нацизма. Паушальное дистанцирование от нацистского прошлого есть тоже одна из форм вытеснения и табуирования»[278].

II. ГИТЛЕР И РЕВОЛЮЦИЯ

1. «Так называемая революция» ноября 1918 г.

Когда в ноябре 1918 г. после четырех лет войны в Германии была провозглашена республика, многие немцы, особенно рабочие, связывали с ней надежды на лучшее социальное будущее. Но для другой части народа ноябрьская революция означала «акт нарушения присяги», преступление. На нее наложили стигму «удара в спину», и вокруг этого понятия возникла легенда, которой предстояло сыграть важную роль в Веймарской республике.

Адольф Гитлер рассказывает в «Майн кампф», что о революции услышал в лазарете в Пазевальке, куда был помещен, когда ослеп в результате отравления ядовитым газом. Свою реакцию на известие о провозглашении республики он описывает следующими проникновенными словами: «Итак, все было напрасно. Напрасны все жертвы и лишения, напрасны голод и жажда, иногда в течение бесконечных месяцев, напрасны часы, когда мы, терзаемые страхом смерти, все же исполняли свой долг, и напрасна смерть двух миллионов при этом павших»[279]. В годы борьбы за власть он то и дело обзывал вождей Ноябрьской революции «ноябрьскими преступниками», а в годы Второй мировой войны постоянно повторял, что ноября 1918 г. не должно быть и никогда больше не будет.

Может быть, именно его крайняя реакция, его стереотипная и жестокая ругань по адресу «ноябрьских преступников» помешали увидеть, что его отношение к Ноябрьской революции было вполне амбивалентным и он оценивал ее гораздо позитивнее, чем многие его современники. В отличие от большинства его правых и консервативных современников он не печалился о монархии и крушении старого, авторитарного государства. В противоположность им он был вполне готов, в принципе, признать обоснованность революции — даже в этот момент и при этих обстоятельствах, — и в противоположность им с понятием «революция» у него были связаны отнюдь не отрицательные, а положительные ассоциации, так что он даже не был готов называть «ноябрьское действо» революцией.

Уже в своих ранних речах, например в 1921 г., Гитлер говорил о Ноябрьской революции как о «так называемой революции»[280]; в заметках при подготовке речей