Книга Приглашение на казнь (парафраз) - Евгений Юрьевич Угрюмов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«А как там примут мои… ума холодного наблюдения или ума холодные наблюдения и сердца горестного заметы или сердца горестные заметы, смешно! то, что не смог сдержать в себе, отдал на суд, надеясь – ведь всё изнутри, каждая жилока, веночка тянется, как сказал тот же Родион, просит быть услышанной. Для чего? Кем быть услышанной? Там найдутся желающие слушать? Или как здесь, будут пинать тебя и в дождь, и в борщ… («бабкин боб расцвёл в дождь, будет бабке в борщ») Там что, найдётся тот, кто тебя поймет, и будет радоваться соловьинной радостью, соловьинной твоей радости; такой же, какой радуешься ты, когда вдруг жаба превратится в журавля, журавль в жёлтого жучка, а жучок в жужелицу, а та в жизнь целую?
Жил был кузнечик. Кузнечик не в том смысле, что насекомое с мощным жевательным аппаратом, которое, кстати, интересно совокупляется (может с совокуплениями перебор, но интересно). Интересно и интересней, и технологичней, чем у пауков. Самец носит с собой, в определённый период, сперматофор – такой, в гламурно-чешуйчатой оболочке флакончик. Шейка флакона длинная, ничего нового, с такой же как у всех зарубкой на конце. Ещё, похожа на торчащий сучёк. Сам флакончик переполнен, понятное дело, мечтами о лучшем будущем для своих детей. В нужный момент самец, урвавши лавры первого скрыпача (ведь чем громче играешь, тем больше выдавливается из тебя в драгоценный флакон), начинает das Vorspiel или, как сказад бы проще русский человек, предигру (не надо нам русским никаких прописных, никаких артиклей)… Ага, да! Зашли, как всегда не туда, куда хотели… Кузнечик бьёт смычком по струнам, бьёт, бьёт, интенсивно и самозабвенно. А самки… тут уж всё им понятно. У кого больше, тот и лучше! Говорим сейчас не про размер. Может лучше тогда сказать: у кого громче у того и больше, или тот хорош кто лицом пригож, или тот хорош кто на дело гож, или ещё как-нибудь? Словом, смычком по струнам! Самки тут как тут. Последний септаккорд переполняет флакон, и любимый даёт любимой слизнуть переполнившую каплю, после чего любимая, в предощущении, открывает прелести.
У-ух, какой беззастенчивый «там-там» влетел, ворвался сейчас в обезлуненное (ни в какое сравнение не идёт с «безлолитен», но оттуда, наверняка отуда), в обезлуненное окошко. От такого «там-тама» ограны Цинцинната пришли в движение, ещё невидимое внешним глазом, но уже мощно ощущаемое внутренним. Не дослушал про кузнечика, да и какой кузнечик, если там, в Тамариных садах, если там, оттуда «там-там» выводил городской оркестр, если сирень там, оттуда источала, все знают, синильную кислоту, от которой, все знают, даже и у жуков-антипок сердце растворяется в любовном томлении; а жасмин, удушающим своим душным духом душит все нравственные императивы. Это в правдоподобном романе сирень и жасмин цветут в разное время – у нас, в разгорячённой нашей цинциннатовой головке давно смешалось время, и цветений, и оплодотворений.
«А что, там сирень цветёт слаще?..» – удивительно, что он ещё смог сформулировать вопрос, – да и вообще… – дальше уже, лучше бы, чтоб вышла Луна. Ну, хотя бы потому, что в правилах… в правилах разве не записано, с упором на «половое общение с особами», что желательно, чтоб не видел, не воображал… узник. Но может, может это уже в прошлом, может, сейчас как-то по-другому… может… сказал же Родион… может сейчас уже желательно, желательно, чтоб видел, чтобы снилось ему, чтоб ничком в матрац? «помилование», – сказал же Родион. И все они вели себя не так… не так как-то. Эммочка хотела… что-то ей было известно («отец за столом, мать на кухне…»), что-то ей было обязательно надо… она же завтра уже уезжает, и у директора что-то, всё не получалось, и адвокат с газетой… и м-сье Пьер, похожий на личинку. Помилование, Марфинька, ты пойми!
Нет, Цинциннат! Будем пытать тебя дальше. Луна не вышла! Время ещё не пришло. Бессонница, скажем, тебя (за)мучала!
Кубометры ночи, и сажени, и кубические дюймы, и, как сказал Родион в своих свидетельских показаниях (к сожалению, в собственном его, прокурорском расследовании отказали – слишком рыж был и бородат), как сказал Родион, гекатомбы и квадрильоны черноты набросились на тебя, Цинциннат. Ты уже стал прозрачнее, ты уже хотел бы остаться, хотел бы быть прощённым и помилованным? Хотел на потребу жизни предать своё сокровенное. Это безнравственно, Цинциннат! Безнравственно продавать за деньги сокровенное, а ещё безнравственней за так бросить своё потаённое на поругание и насмешки… Обманет она тебя. Обманет тебя жизнь. Как же твой сонный мир? Его же не может не быть, «…ибо должен же существовать образец, если существует корявая копия»?
– А! Не до этого сейчас! Я хочу…
«О сладостная привычка бытия! … меня всего пронизывает радостная мысль, что ныне я вполне сроднился с этой сладостной привычкой и не имею ни малейшего желания когда-либо расставаться с нею». Поэтический Кот Мурр! Гурман, любитель нежной сахарной косточки.
Сладкое молоко! Рыбное филе! которое воспитанный приветливый господин никогда не позволит себе вырвать у тебя из-под носа!
«О, природа, святая, великая природа! – скользим по прелестям Dasein у романтического автора: – Каким блаженством и восторгом переполняешь… как овевает меня… ночь свежа… таинственный шелест… необъятный свод звёздного неба»…
Поэт в бекеше вторит: «К привычкам бытия вновь чувствую любовь»…
И ещё один, со своим: “Schönes Leben! schöne, freundliche Gewohnheit des Daseins und Wirkens…
И ещё:
«Как слит с прохладою растений фимиам!
Как сладко в тишине у брега…»
И «…мёд в ароматных и тоненьких ломтиках дынных, и кровь обновляется с терпким глотком божоле…»43 – это уже unserer Zeitgenosse, – что дословно – наш товарищ по времени.
И снова врывается бекеша, внимание:
Ох, лето красное! Любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи, -
Слышите, какая модуляция вдруг? Ах, эти мне поэты: -
…я не люблю весны;
Скучна мне оттепель; вонь, грязь…
А это уже не смена тональности, это контрапункт, со всеми его последствиями:
Рабом родился человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шёл
