Книга Мирелла - Флор Веско

– Не вполне одни, – заметила Мирелла. – Есть еще те, кто умирает, кто умер, кто доживает в трауре и кто здоров и ждет своего часа.

Но, чтобы охладить пыл Гастена, одного резкого ответа было мало. Он отбежал и вернулся с цветком, который протянул Мирелле. Юница оторопело вылупила глаза и не стала брать.

С видом самого несчастного в мире страдальца он оторвал лепесток и проговорил:

– Любит.

Второй лепесток ждала та же участь:

– Самую малость.

Он продолжил обрывать лепестки несчастной ветреницы, приговаривая:

– Крепко, страстно, безумно.

Последний сорвал он с великим огорчением, промолвив:

– Ничуть.

Отбросив голый стебелек, Гастен заявил:

– Ох уж эти похоронные цветы! Ни на что не годятся.

Цветок он выдернул из траурного венка перед церковью. С досады Гастен прибегнул к последнему, безотказному способу пленить девушку. На устланной крысиным пометом мостовой он начертал палкой сердце, а в нем написал свое и Миреллино имена. Юница, не умевшая читать, мало увлеклась его ужимками.

– К черту любезности, – сказала она. – Будет вам кривляться. Я бы хотела, чтобы вы говорили со мной напрямик и без притворства.

Она сказала это, смотря ему прямо в глаза, и во взгляде том увиделась ему хрупкость не привыкшей к жеманству юницы. Гастен был тронут и тут же бросил палку за плечо. Они двинулись дальше.

Путь их лежал мимо приюта. Взгляд Миреллы скользнул по створке в стене. Здесь началась ее жизнь, как и у всех найденышей. Створка скрывала устроенный в стенной полости выдвижной ящик. Размером он был ровно таков, чтобы вместить младенца. Его клали туда, затем ящик задвигали. Так ребенок оказывался внутри, а мать бежала без оглядки.

Гастен приметил взгляд Миреллы. И всё понял.

– Я ведь тоже подкидыш, – признался он.

Мирелла обернулась на него:

– Вы?

Ее удивление польстило Гастену.

Он поведал ей о годах своих скитаний. Двенадцати лет ушел он бродяжить по дорогам. Прибивался к странствующим актерам, скоморохам, ярмарочным торговцам. Брался за всякую работу. А в пути учился. Он говорил на шести наречиях, умел читать и играть на инструментах, а при нужде мог стать и конюхом, и трубадуром, и точильщиком. Мирелла внимала ему с жадностью и засыпа́ла вопросами, так что он не на все успевал отвечать.

К огромной жалости водоноски, они подошли к трактиру.

– Вы уж не тревожьтесь, – сказал Гастен прежде, чем затворить дверь. – Вскоре я примусь за дело. И очищу город от крыс.

Робкая надежда зажглась было в душе Миреллы, но тут же и угасла. Что может Гастен против незнакомца в черном?

Она осталась стоять пред трактиром, перебирая свои тревоги. Мысль эта пробудила в ней иной вопрос – куда более дерзкий, даже неуместный, на ее взгляд, но всё же явившийся ей на ум: а что же она, сама она может против черного незнакомца?

Ей вспомнились слова Лотхен. По речам трактирщицы выходило, будто та знала, от кого рождена Мирелла. Она злословила, что Мирелла дочь Диаволова. И хотя сию мысль юница и близко не подпускала, она была вынуждена признать, что Диавол, похоже, бродит по городу и лишь она одна его видит. И вот, подогреваемая новой своей решимостью, истерзанная этими вопросами, она решилась на такое, что еще пару дней назад ни за что бы себе не позволила. Она переступила порог трактира и отправилась на поиски Лотхен.

Обежала большую трапезную, прилавок и кладовую, не найдя никого, ни живого, ни истлевшего. Гастен, верно, уже наверху, в своей комнате.

Заслышав стук затворяемой двери, она направилась к кухне. Кухня была пуста, но посреди нее был сход в подпол. Мирелла спустилась. Подполье было также пусто, не считая исполинской квашни, в коей замешивали и оставляли подняться тесто для хлеба. Мирелла подступила к ней и сняла крышку. В квашне сидела Лотхен.

Сия грозная, обыкновенно столь уверенная женщина свернулась в своем тайнике клубком и тряслась от ужаса. Рыжеволосая водоноска всегда страшила Лотхен. Но пока та держалась как мелкая забитая оборванка, трактирщица обуздывала страх свой гневом, коего у ней доставало, чтоб отогнать это диаволово отродье подальше.

В сей день, однако, она увидала, как Мирелла входит в ее трактир твердым и решительным шагом. Водоноска переменилась. Она держалась прямо. Потому лютый ужас обуял Лотхен.

– Прочь! Изыди! – возопила она.

– Послушайте, Лотхен, – сказала Мирелла, понизив голос, дабы успокоить трактирщицу. – Зла я вам не желаю. На днях вы нечто молвили о том, как я родилась. Скажите, что вам известно.

От страха глаза у Лотхен полезли вон из глазниц: прислушаться к словам она была не в силах.

– Сгинь из моего дома, демоница! – кричала она. – По твоей вине Зло бродит по городу! Ступай назад на кладбище, откуда явилась! И впредь не беспокой живых!

Мирелла отпрянула, в крайнем испуге от ее речей.

Лотхен выскочила из квашни и схватила огромный нож. Она двинулась на Миреллу, наставив на нее острие. Водоноска смекнула, что Лотхен проткнет ее без колебаний. И сбежала из трактира прочь. Затем, кончив разносить воду по городу, вернулась в сарай.

X

Вдруг прошлое подало знак

Теперь Мирелла часто ходила в город. Что толку укрываться в сарае, когда известно, что стены черного незнакомца не сдержат. Она чувствовала нужду в движении, а запрись она в четырех стенах с другими водоносами – задохнулась бы. Едва Пан, намучившись раной, задремывал, она выходила наружу.

Дни шли, и прогулки по Гамельну всё больше приходились ей по душе. Она шагала, не боясь чужих взоров. Ежели встречала водоносов, те улепетывали вмиг. Хромой нищий укрылся в доме, где померли хозяева. Мирелла бродила по безмолвным улицам, высоко вскинув голову, хмельная от сей новой свободы. Переулки открывались ей заново. Гамельн принадлежал ей.

Но как-то днем она обнаружила, что уже не одна. Ей послышались крики.

Однако всего чуднее было то, что эти тонкие вопли звучали весельем. И перемежались хохотом.

В бедной части города дети захватили одну особенно крутую улочку. Обыкновенно она запружена была тряскими возками: их вели хлопотливые купцы и ремесленники. В сутолоке они нещадно толкали мальцов, дерзнувших сунуться под ноги. Ныне же путь детям был открыт. Они ускользнули из-под надзора дрожащих по спальням родных. Повыползали из домов, в счастливом предвкушении потех, которым могут наконец предаться вне стен: веселой беготни и общих игр. Вся улица – для них.

Они передавали друг другу доску на колесиках. По очереди садились на нее верхом, а самые смельчаки ложились на живот. И скатывались по улице вниз: волосы по ветру, восторженный визг. Один сверзился на всём ходу, ободрав бока, – товарищи тут же подбежали, подняли его, похлопали по спине, и вот он уж смеется оттого, что хоть в земле да крови, но жив-живехонек.