Книга Алмазы Джека Потрошителя - Екатерина Лесина

И ты понимаешь своих людей.

Там, в центре города, нетронутый, ждет тебя дворец Аламбаг. И ты рвешься, силишься успеть раньше других, палашом прорубая себе путь.

Месть? Жадность? Опьянение кровью?

Двенадцать дней продлится веселье. И ты очнешься в комнате с удивительной красоты расписным потолком. Синий. Красный. Желтый. Золотые звезды и белые лилии. Слоны и тигры.

Люди.

Ты встанешь с чужой постели, грязной и вонючей. Сам такой же грязный и вонючий, пропитавшийся пороховой гарью. Твои губы будут сухи, а горло и вовсе склеится, ты не в силах произнести ни звука. Полуслепой, растерянный, ты оглядываешься, надеясь найти хоть кого-нибудь, кто объяснит, где ты. Но в комнате пусто.

Мертвецы не в счет.

Их много. Ты удивляешься – неужели ты убил их всех? Переступаешь, стараясь не глядеть на лица. Первый робкий стыд появляется в твоем сердце.

Ты бредешь к двери, разрисованной ромбами и цветами, надеясь, что дверь открыта.

– Эй… – Голос все-таки остался при тебе. Он – шелест осенних листьев, скрип старой двери, но никак не речь человеческая. – Эй… есть тут кто?

Есть. Сперва ты принимаешь ее за призрака – из-за белых одеяний. Но она живая.

– Эй, постойте! Погодите!

Ты окликаешь ее, но женщина не оборачивается. Ты, спотыкаясь, идешь.

– Послушайте… не бойтесь… я вас не обижу.

Пытаешься вспомнить слова на местном диалекте, ты ведь выучил несколько. Только забыл.

– Я вас не обижу, – повторяешь ты с расстановкой, как будто это поможет. – Где я?

Оборачивается. У нее лицо еще не старое. Белое носят вдовы – знание рождается в голове само, должно быть, оно и раньше там было. На ее голове – венок из лотоса. Ее глаза – черны, и Абберлин падает в них, но женщина удерживает от падения.

– Здесь. Смотри.

Город пылал. Ты видел рыжее пламя и алые угли разрушенных домов. Ты слышал голоса, хотя не должен был слышать. Ты смотрел в глаза мертвецам, и не смел отвести взгляда.

– Это все вы сделали, – сказала незнакомка в белом сари. – Для чего?

И ты понял, что не имеешь ответа.

С черных ресниц ее срываются слезы. Тяжелые, звонкие, падают в ладони женщины. И она протягивает их Абберлину. Уже не слезы – мутные разноцветные камни.

– Бери же… бери, инспектор. Вы за этим сюда шли.

Абберлин просыпается.

В ушах еще стоит голос, не то незнакомки в белом, не то рыжеволосой Кэтти Кейн.

– Уолтер!

Губы шевелятся. Бесполезно. Ты же знаешь, Абберлин, что голос вернется позже. И тело твое, застывшее бесполезной колодой, отойдет от сна. Надо подождать.

Подумать.

У тебя неплохо получается думать в предрассветные часы.

Тикают часы. Огромные напольные в дубовом коробе. За белым ликом циферблата скрипят шестеренки, разворачиваются пружины, и тонкие струны часовой души приводят в движение стрелки. Ты не способен пока повернуть голову, шея деревянная, как и все тело. Но ты научился определять время на слух.

Четверть пятого.

Скоро на улицах появятся трубочисты и торговки свежим салатом, молочники, мясники, торговцы свежей рыбой – все те, кто существует вне твоих кошмаров.

– Уолтер! – Голоса по-прежнему нет, и язык царапает сухие десны. Потом станут кровоточить. И зубы шатаются.

У шлюхи Марты Талбот, зарезанной в переулке, зубы были все и свои, крупные, желтоватого цвета, но, как сказал врач, – целые. А это – редкость. Кто ее убил?

Абберлин беседовал с итальянцами. И с поляками, которые говорили на английском медленно, подбирая каждое слово и страшась сказать неправильно. И с хитроватыми евреями, которым не верил вовсе. И с ирландцами… со всеми, кому случилось свить гнездо на Уайтчепеле.

Никто ничего не слышал.

И люди злились. Им не нравился инспектор, но куда больше не по вкусу было то, что происходит на Уайтчепеле.

Энни. Долли. Молли. Салли. Вирджиния и Хоуп, чье лицо исполосовали. Вы хотите на него взглянуть, миста? Не выйдет. Хоупи убралась из города. Бедняжка… это все Красный передник. Как вы не слышали? Он грабит шлюх. Бьет молотком и грабит. Грязное занятие. А уж бить-то их зачем? Девочки боятся, инспектор. Найдите этого поганца. Вы даже не арестовывайте, просто найдите. А мы уж сами.

И поверьте – не забудем.

Красный передник? Человек с молотком? Мог ли он взяться за нож? Порезанное лицо Хоуп… и сломанные кости. Нож и молоток. А потом – только нож. Одно движение, и горло перерезано.

В Уайтчепеле много мясных лавок. Скот иногда режут, но порой забивают ударами молотка. Но банды проверили мясников.

Красный передник хитер? Или просто удачлив? Но он вернется.

– Уолтер! – Речь вернулась. И сонный паралич отпускал тело. Абберлин сумел пошевелить руками. Он поднял левую правой и положил на деревянную перекладину, которую поставили над кроватью пару месяцев тому. Рывок. И еще один, чтобы приподняться, выбраться из кокона промокших одеял и сбитых сырых простыней. Сесть.

Увидеть часы.

Стрелки ползли по белому циферблату, стирая время.

– Уолтер, черт бы тебя побрал!

Абберлин ударил кулаком в стену.

– М-мистер? – Уолтер появился в комнате, взлохмаченный, зевающий. – Опять кошмары?

– Воды. Принеси воды.

В его воде будет изрядно рома, и выпивка согреет. Пока же Уолтер ходит, инспектор поднимется и будет стоять, вцепившись в перекладину, прислушиваясь к собственному телу, к ослабевшему сердцу и жестким сосудам.

– Не бережете вы себя, мистер. Ну чего дергаться? Вот мой дед тоже неспокойный был. Ноги отнялись, а он все дергался, дергался. Ни минуточки на месте усидеть не желал. Чуть отойдешь, так и сразу орет.

– Заткнись.

Немота тела сменялась болью. Она рождалась в стопах, поднималась к коленям, и еще выше, скручивая мышцы судорогой. Но Абберлин стоял, закусив губу.

Боль пройдет.

– Пейте, мистер. По глоточку… по глоточку… аккуратненько. А то порвется в голове сосудик, и все. Мой дед-то так и помер, мир праху его. Спал-спал, а потом вскочил. И все.

Уолтер говорил больше по привычке, он успел привыкнуть к упрямому норову хозяина, который теперь до самого утра будет стоять, что статуя в королевском саду.