Книга Женщины его жизни - Звева Казати Модиньяни

Бруно сурово нахмурился. Подобному насилию он не находил оправдания.

– Кало убежден, что без женского участия не обойтись.

Карин почувствовала дурноту. Любое упоминание о сексуальном насилии вызывало у нее страшные воспоминания о негодяе, надругавшемся над ней.

– Это были какие-то хулиганы? – спросила она, прикрывая рот рукой, чтобы предупредить приступ тошноты.

– Нет, – ответил он, и жажда мести яростной вспышкой промелькнула в его взгляде, – это был человек весьма известный, у него прямо-таки дар нигде не оставаться незамеченным. Сын египтянина и бедуинки, сколотивший огромное состояние на сомнительных сделках. Он вознамерился затмить славу Аднана Хашогги[24], не обладая ни его умом, ни его вкусом, и с этой целью даже заказал себе гигантскую яхту. Он рассчитывает только на связи и собственную хитрость. Совести у него нет, он не уважает ни законов биржи, ни Корана.

– Ты говоришь о том шейхе, который курсирует по Средиземному морю на каком-то подобии авианосца?

– Именно о нем, – кивнул Бруно, на его лице все явственнее проступали признаки гнева. – Только он не шейх и не бизнесмен. Он отщепенец. Арабский отщепенец по имени Омар Акмаль.

– Ты его хорошо знаешь? – Ее тревожила судьба незнакомой девушки и мучили кошмары собственного прошлого.

– Нет, – ответил он. – Мне известно только о нескольких скандальных эпизодах. Но думаю, что сегодня ночью узнаю о нем гораздо больше.

Он нажал кнопку интерфона и вызвал секретаря.

– Фрэнк, – приказал он, – вытряси из Больших Мозгов все имеющиеся данные на Омара Акмаля. Саудовец. 53 года. Торговец оружием и еще черт знает чем.

Когда он поднял голову, Карин уже исчезла.

МИСТЕР ХАШЕТТ

Яхта «Сорейя» на фоне моря, залитого полуденным солнцем, казалась детской игрушкой, забытой у входа в Каннскую бухту. Солнце разливало золотой свет в неподвижном воздухе.

Черная мушка, сопровождаемая назойливым жужжанием, появилась в прозрачном синем небе. Приближаясь, она росла и приобретала все более ясные очертания: это был вертолет, направлявшийся прямо к стоящему на якоре судну.

Заняв строго вертикальную позицию над яхтой, металлическая стрекоза застыла в воздухе, затем начала медленно снижаться над кормой судна и остановилась точно в центре вертолетной площадки.

– Добро пожаловать на борт, мистер Хашетт, – приветствовал капитан американца, вышедшего из кабины, не дожидаясь, пока остановится винт.

– Великолепное судно, – отпустил комплимент гость, приветливо улыбаясь.

– Мистер Акмаль ждет вас, – сказал капитан, приглашая следовать за ним.

Они спустились по массивным деревянным ступеням, прошли по коридорам, пересекли ряд великолепно отделанных внутренних покоев и наконец оказались в просторной, роскошно убранной и устланной коврами гостиной.

Омар Акмаль, голый по пояс, в шортах-бермудах с веселеньким цветочным рисунком, еще больше подчеркивающих выпирающее брюхо, сидел в обитом бархатом кресле.

– Привет, – сказал он, едва приподняв веки.

– Как дела? – в свою очередь приветствовал его Хашетт, одетый в костюм с галстуком, что лишь усугубило нелепость ситуации.

– Прошу вас, присаживайтесь, – вновь раздался характерный булькающий голос Акмаля, и он указал гостю на широкий диван.

– Итак, – вздохнул американец, усаживаясь. Ему было очень не по себе, больше, чем когда-либо прежде: в поведении Акмаля сквозило нечто более угрожающее, чем простая бесцеремонность, в нем угадывались ненависть, стремление к насилию.

Хашетту было около пятидесяти, он был высок ростом, худощав, кожа на щеках и шее слегка обвисла, что недвусмысленно свидетельствовало о недавнем сидении на диете.

– Я полагаю, вы хотите знать, – начал он, – как обстоят дела с Бурхваной. – Как ни печально, приходилось считаться с поведением, навязанным ему хозяином по праву сильного.

– Ах да, Бурхвана, – пробормотал Акмаль, покачивая головой, словно кобра, готовая ужалить. – Бурхвана, – повторил он. – Если бы армия Претории, вместо того чтобы преследовать по пятам ангольских повстанцев, вторглась в Бурхвану…

– Дело не в этом, – перебил его американец.

– А в чем же? – презрительно бросил Акмаль.

Хашетт пытался прояснить ситуацию, но араб откровенно игнорировал его. Он вспоминал о мягких и округлых белых ягодицах девушки, стоявшей перед ним на коленях, пока его чудовищное орудие вторгалось в ее плоть. Он любовно смаковал воспоминания о противоестественном, насильственном совокуплении, о причиненных девушке страданиях, и по его лицу разливалось выражение блаженства. Этой страстью он был одержим так же сильно, как жаждой денег и власти.

– Вы меня слушаете? – спросил американец. Улыбка сошла с его лица; было ясно, что есть предел всякому терпению и он уже исчерпал все свои запасы.

– Разумеется, – ухмыльнулся Акмаль. – Я слушаю, размышляю о делах, вспоминаю свои маленькие радости, – липкий взгляд с поволокой уставился на гостя. – Я могу делать несколько дел одновременно, мистер Хашетт. Это свойственно великим людям.

Акмаль путал власть с величием. Властью, причем со сравнительно недавнего времени, он действительно обладал; великим ему не суждено было стать никогда.

До 1964 года Омар Акмаль был бедным бедуином из племени вахиба, никогда не пересекал границ залива Мазирах, лишь иногда ездил в Мускат на верблюде закупать шафран и имбирь.

Омар Акмаль был «сыном греха», как и все свободолюбивые вахиба, но, в отличие от других, не искал независимости и вольных просторов. Его страстью были деньги. Он знал: чтобы заполучить желаемое, нужно желать всей душой. Он всей душой жаждал денег.

В один прекрасный день он покинул фирхан своей матери, оставил жену и двоих детей, отцом которых мог считаться лишь условно, ведь женщины вахиба отдавались мужчинам по собственному выбору и желанию, и отправился в Абу-Даби с шестью белыми верблюдами, самыми лучшими во всей Аравии. Они были его собственностью: по обычаю вахиба считалось, что верблюды принадлежат мужчинам, а все остальное – женщинам.

Итак, полунищий бедуин Омар Акмаль отправился в Абу-Даби, без сожаления оставив позади бескрайние дюны, позлащенные солнцем и овеваемые ветром. Он не тосковал по своей красавице жене, которая предпочитала ему других мужчин, не для него, а для них натирала щеки шафраном и смазывала волосы маслом. И чужие дети были ему тоже не нужны.

Без любви вспоминал он и глубокие черные глаза матери, единственную открытую часть ее лица, всегда завешенного темно-синей чадрой; слова, произнесенные ею незадолго до его отъезда, вызывали у него смутное беспокойство: «Ты не принадлежишь нашей земле и нашему народу, Омар. Ты живешь на родине как чужеземец. Ты ни на кого не похож. Совсем как твой отец, египетский разбойник. Пришел неведомо откуда, не говорил на нашем языке. Не красил глаза сурьмой. И у него не было такой шелковистой черной бороды, как у наших отцов и братьев».