Книга Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная - Маргарет Джордж

Октавиан передал мне наряды из моего гардероба, так что я смогла снять пропотевшую, запачканную ночную одежду и переодеться. Для меня было очень важно, чтобы они увидели свою мать такой, какой я хотела остаться в их памяти.

Сама я… Что я помнила о своей матери? Но я лишилась матери совсем младенцем, а значит, мои дети запомнят меня достаточно хорошо. Александр и Селена почти достигли того возраста, в каком была я, когда мой отец вынужден был оставить трон и бежать, а ведь я его хорошо помнила. Да, они тоже меня запомнят…

— Мама!

Дети влетели в помещение, наполнив его радостными высокими голосами.

— Мои дорогие!

Я немного наклонилась, чтобы обнять их всех разом и прижать к себе так крепко, как только возможно. Они здесь, они живы, и они будут жить. С короной или без нее, это сейчас не главное. Главное — они будут жить!

— Мама, да ты поранилась! — воскликнула Селена, указывая на отметины на моих руках и груди.

— Да, случайно. Пустяки, такие царапины быстро заживают.

— Но как это могло случиться? — не унимался Филадельф. — Ты на что-то налетела? На дверь, из которой торчали гвозди?

Он наморщил носик, пытаясь вообразить себе эту картину.

— Это отметины горя, — промолвила я, гадая, знают ли они о смерти Антония. Наверное, надо им сообщить.

Я отвела детей к окну, усадила на широкую скамью, села рядом с ними и сказала:

— Ваш отец умер.

— Как? — воскликнул Александр.

— Умер, когда пал город. Мы проиграли битву.

— Так он погиб в бою?

Как объяснить им, чтобы они поняли?

— Нет, не в самом бою. После его окончания.

— Но как? Почему? — настаивал он.

— Отец сделал так, как подобает отважному воину, — сказала я наконец, покачав головой. — Он не мог попасть в плен к неприятелю. Это стало бы… бесчестьем.

— Ты хочешь сказать, что он покончил с собой? — спросила Селена со слезами на глазах.

Я должна была сказать правду.

— Да. Но у него не осталось выбора. Хотя ему и жаль было с вами расставаться.

«Увы, — подумала я, — правители не могут жить по тем же правилам, что обычные люди».

— Почему у него не осталось выбора? — спросил Александр. — И что ужасного в том, чтобы стать пленником? Мы ведь тоже пленники, разве не так?

— Да, но только на время, совсем ненадолго. А ему бы пришлось стать пленником навсегда.

— А как насчет тебя, мама? — спросила Селена. Она всегда задавала самые острые вопросы, как будто видела глубже и яснее других. — Если он не смог согласиться на это, сможешь ли ты?

Ох, почему она задала мне этот вопрос? И Олимпий, и Цезарион в один голос твердили, что я не должна отвечать честно. Не должна рисковать, да и стоит ли лишний раз огорчать детей своим признанием? Нет, я воспользовалась заранее заготовленным ответом.

— Меня слишком хорошо охраняют, так что мне при всем желании не удалось бы поступить так, как Антоний. Октавиан сделает все, чтобы не допустить этого. Поэтому не беспокойтесь. Думаю, нам всем предстоит отправиться в Рим, хотя и порознь. Или, может быть, вы останетесь здесь, пока я побываю в Риме. Я пока не знаю, кто будет править после меня, вы или Цезарион. Это решит могущественный Октавиан.

— Октавиан! — воскликнула Селена. — А знаешь, он ведь уже приходил к нам и звал нас в свои покои. Ну, бывшие твои. Он такой внимательный, всем интересовался, обо всем расспрашивал…

— О чем, например?

— Что мы любим кушать, какие знаем языки, кто наши боги-покровители… Ну, сама понимаешь, о чем спрашивают воспитанные люди.

Да. Он человек воспитанный. Не поспоришь.

— Ну и как он вам? Что вы о нем думаете?

— Он страшный, — буркнул Филадельф. — Говорит вроде бы по-доброму, а сам так таращится и таращится. Жуть!

Я рассмеялась. Превосходное описание.

— Вам нечего его бояться, — сказала я. — Теперь он получил все, чего хотел, и будет стараться всем угодить. Но и вам лучше делать вид, будто он вам нравится. Октавиан очень чувствителен к таким вещам.

— Может, мне еще обниматься с ним и называть его дядей? — раздраженно буркнул Александр. — Он убил моего отца. Ой, а когда похороны?

— Они уже прошли, — ответила я.

Сердце мое сжималось от печали: ведь я даже не смогла отдать ему отцовский меч. Его присвоил Октавиан. Впрочем, может, оно и к лучшему, учитывая обстоятельства смерти Антония.

— Октавиан твоего отца не убивал. Это просто… переменчивая Фортуна и проигранная война.

И потерянная империя, потерянный мир. Неизмеримые потери, простирающиеся в бесконечность.

— А почему нам не разрешили присутствовать на похоронах? — спросила Селена.

— Наверное, решили, что для детей это слишком печальное зрелище, — ответила я, мысленно молясь, чтобы она не спросила, был ли на похоронах Антилл.

Хвала богам, Селена сменила тему.

— А как думаешь, Октавиан велит нам жить в Риме?

— Нет, если вы будете править здесь. Но, наверное, пригласит вас туда погостить. Что тут плохого?

Она пожала плечами.

— Наверное, ничего. Но лучше бы я уплыла в Индию.

Я смотрела на них еще внимательнее, чем Октавиан, стараясь запечатлеть каждую их черточку в своем сердце. Мои дети, мои малыши — все, что осталось от Антония. Конечно, я старалась замаскировать это, надеясь, что окажусь более искусной притворщицей, чем Октавиан. Конечно, столь пристальный взгляд трудно скрыть — я смотрела на них, зная, что это наша последняя встреча. Мне стоило огромных усилий улыбаться и сдерживать подступавшие к глазам слезы, чтобы не пробудить в них подозрения.

— Любимые мои, — сказала я, обнимая их, — мы все вынесем и со временем забудем это как дурной сон. Воспоминания заслуживает только проявленная нами храбрость.

Сейчас мне требовалось все мое мужество, чтобы проститься с ними. Это оказалось для меня труднее всего — ведь, кроме них, у меня больше ничего не осталось. Все остальное уже отнято.

Мне хотелось сказать им на прощание что-то мудрое и значимое, соответствующее моменту, но ничего подходящего в голову не приходило. Необходимых слов, важных и добрых, у меня не нашлось.

Они ушли, удалились в свои комнаты, под надзор бдительной стражи. Я знала, что за ними внимательно следят: Октавиан не выпустит их из своей хватки. Как не собирается выпускать и меня.

После их ухода я почувствовала пустоту, хотя была не одна. Ирас молча смотрела на море, Хармиона — не в силу надобности, а просто по привычке — возилась с моей одеждой, разглаживая вещь за вещью тонкими пальцами и складывая аккуратными стопками, словно мне еще доведется их носить. Ее привычные грациозные движения завораживали.