Книга Непристойные предложения - Уильям Тенн

И тут в глубине пещеры шевельнулось еще одно тело. Еще одна молодая женщина!

Первое, что я испытал – это огромное потрясение от того факта, что она все еще жива.

Взрыв изуродовал нижнюю часть ее тела. Она сумела отползти от входа глубже в пещеру, где хранилась большая часть припасов и воды. Пока я топтался в нерешительности, пытаясь понять, слетать ли мне в ближайшую больницу за плазмой, медикаментами и перевязочными материалами, или везти в больницу ее саму, рискуя повредить тяжелораненой, она перевернулась на спину.

Оказывается, она прикрывала своим телом годовалого ребенка – возможно, опасаясь нового взрыва бериллита. И каким-то образом, несмотря на чудовищную боль, которой не могла не испытывать, она его кормила.

Я склонился над ними и осмотрел ребенка. Грязный, сплошь залитый кровью матери, он был, тем не менее, цел и невредим. Я взял его на руки и кивнул в ответ на безмолвный вопрос, застывший в глазах его матери.

– С ним все будет в порядке, – произнес я вслух.

Она чуть шевельнула головой в том, что могло бы стать ответным кивком, и застыла – теперь уже навсегда. Лихорадочно – я бы даже сказал, в отчаянии – осмотрел я ее. Пульс не прощупывался – сердце больше не билось.

Я отвез ребенка в музей и соорудил ему подобие манежа из пустых контейнеров. Потом вернулся в пещеру с тройкой роботов и поручил им похоронить людей. Признаюсь, делать это было совершенно не обязательно, но большего я для них совершить не мог. Пусть нас разделяло очень многое, мы были едины в любви к Земле. Я ощущал себя так, будто, оказывая уважение чудачествам секты Огня, показывал средний палец всей системе Одобрения.

Когда роботы закончили свою работу, я поставил в изголовье каждой могилы по каменной статуэтке (отвратительного, надо сказать, исполнения) и даже произнес что-то вроде молитвы. Ну, не молитву конечно, а, скорее, некое развитие мысли, которую я высказал неделю назад каким-то оленям (за отсутствием других собеседников): то, что в разгар жизни мы, можно сказать, мертвы. Я ни в коем случае не шутил; я совершенно серьезно рассуждал на эту тему на протяжении нескольких минут. Правда, на составлявших мою аудиторию роботов мое красноречие произвело еще меньшее впечатление, чем на оленей.

21 мая 2190 г.

Я возмущен. Возмущен до крайности, а самое возмутительное то, что мне не на кого излить свое возмущение.

Ребенок оказался неисчерпаемым источником проблем.

Я слетал с ним в самый большой медицинский музей северного полушария и провел с помощью тамошних машин самую подробную диагностику его здоровья. Здоровье оказалось отменным, что очень кстати для нас обоих. Его потребности в пище, пусть и отличающиеся от моих, также не доставляют мне особых проблем. Та же диагностическая аппаратура выдала мне исчерпывающий список необходимых ему продуктов, с помощью которого я настроил кухонные автоматы Музея Космонавтики, так что теперь те ежедневно готовят для него полноценный рацион. Увы, он не всегда удовлетворен этим рационом, стоившим мне многих сил и времени.

Ну, например, он категорически отказывается принимать пищу у робота-няньки, которого я для него активировал. Подозреваю, причиной этому странные верования его родителей, из-за которых он прежде не сталкивался с механическим обслуживанием. Он ест только тогда, когда я кормлю его с ложки.

Уже одно это невыносимо, но, оказалось, я к тому же практически не могу оставлять его на попечение робота-няньки. При том, что он еще не ходит, а только ползает, делает он это на удивление быстро, так что мне то и дело приходится срываться по сигналу тревоги откуда-нибудь из Поталы и лететь из Тибета, чтобы искать его по темным коридорам музея.

Даже так на эти поиски у нас уходило бы несколько часов (говоря «у нас», я имею в виду себя самого и всех доступных мне здесь роботов), когда бы не помощь антропометра. Этот замечательный аппарат обнаруживает его местонахождение очень быстро, так что я, извлекши ребенка из дула Космической Гаубицы, стоящей в Зале Оружия, и водрузив его обратно в манеж, еще успеваю вернуться ненадолго на террасы Тибета… если, конечно ребенка не пора кормить или укладывать спать.

В настоящий момент я занят сооружением для него большой клетки – с автоматической системой отопления, туалетом и всяческими устройствами, призванными защитить ребенка от нежелательных животных, насекомых или рептилий. При том, что на это уходит ужасно много времени, полагаю, игра стоит свеч.

Правда, я до сих пор не знаю, как решить проблему кормления. Единственный совет на этот счет, который я нашел в доступной литературе – это держать ребенка голодным до тех пор, пока он не начнет принимать пищу из нормального источника. После краткого экспериментального периода, на протяжении которого ребенок, похоже, с радостью согласился умереть от голода, мне не осталось ничего другого как сдаться. Теперь я снова кормлю его с ложечки.

Проблема в том, что я не знаю, кого мне в этом винить. Поскольку я обрек себя на участь Хранителя с юных лет, вопросы воспроизводства меня не волновали. Дети не интересовали меня никогда. Я не знаю о них почти ничего, да и не желаю знать. Мое отношение к этому лучше всего передается словами Сократа из платоновского «Пира», согласно которым вряд ли кто захочет иметь обычных детей, «если подумает о Гомере, Гесиоде и других прекрасных поэтах, чье потомство достойно зависти, ибо оно приносит им бессмертную славу и сохраняет память о них, потому что и само незабываемо и бессмертно». [21]

К сожалению, на Земле сейчас нас всего двое: этот ребенок и я. Нам предстоит вместе встретить уготованную нам участь, мы, можно сказать, в одной тонущей лодке. И все сокровища этого мира, которые меньше недели назад принадлежали мне одному, теперь хотя бы отчасти и его. Жаль, что мы не можем обсудить это с ним – не столько ради достижения взаимоприемлемого соглашения на сей счет, сколько ради самого удовольствия поговорить. Сейчас мне сделалось очевидно, что я завел этот дневник из неосознанного страха перед тем, что после отлета Одобрителей я остался на планете в полном одиночестве.

Мне вдруг стало не хватать общения, мыслей, отличных от моих, сопоставления разных идей. Однако, если верить соответствующей литературе, при том, что ребенок может начать говорить в любой момент, грядущая катастрофа произойдет гораздо раньше, чем он научится вести настоящий диалог. Мне это представляется печальным, хотя и неизбежным.

Надо же, как я заблуждался!

Однако же, мне снова мешают изучать искусство так, как мне хотелось бы. Я старый человек, на мне не лежит никакой ответственности; я всей своей жизнью пожертвовал ради искусства. Это ужасно бесит.

И насчет разговоров. Могу представить, что за беседа состоялась бы у нас с Одобрителем, случись кому из них застрять со мной на Земле. Сколько скуки, сколько узколобого идиотизма! Сколько тупого нежелания хотя бы мельком взглянуть на созданные за несколько тысячелетий шедевры, не говоря о том уже, чтоб восхититься ими. Максимум, на что он был бы способен – это принять (с оговорками!) отдельных художников своей культуры. Да что он может знать, например, о китайской живописи? Или о наскальных фресках? Разве способен он понять, что и там, и там за примитивными периодами следовали эпохи расцвета, сменявшиеся формальными поисками и декадентским кризисом жанра, которые в свою очередь почти неизбежно приводили к зарождению нового стиля, а тот, в свою очередь, тоже начинался с примитива? Что этот процесс повторялся снова и снова во всех основных культурах, так что даже такие выдающиеся гении, как Микеланджело, Шекспир или Бетховен, с высокой степенью вероятности возродятся – ну, не буквально, конечно, в другом подобном цикле? Уж не говоря о том, что своих Микеланджело, Шекспира и Бетховена можно найти в нескольких эрах древнеегипетского искусства?