Книга Обещание нежности - Олег Рой

— Вряд ли, — уклончиво отвечал Андрей. — Мне кажется, это потребовало бы слишком много сил и энергии — оторваться от земли, заглянуть в космос. Мне не хочется почему-то даже и пытаться.

— Ну ладно, — послушно снижал уровень своих требований Павлушка, возвращаясь к более приземленным вещам. — Тогда попробуй хотя бы что-нибудь изменить в другом месте.

Ну, например, убраться в грязной комнате — мысленно, чтобы нам с тобой на самом деле там убираться не пришлось.

— Зачем? — сопротивлялся Андрей. Он день ото дня чувствовал себя все более усталым, почти больным, и выполнять капризы Павлика ему становилось все труднее.

— Как — зачем? Ты что, не понимаешь? Да чтобы поэкспериментировать, попробовать. И потом, Андрейка, это же так здорово, если ты научишься выполнять какие-то дела, не прилагая на самом деле никаких усилий. Вот мама велела нам прибрать в комнате, а сама ушла на работу. Я ложусь на диван слушать музыку, а ты — р-раз! — и все сделал за секунду, — мечтал Павлик вслух, не обращая ни малейшего внимания на недовольное лицо брата.

Андрей не стал тогда объяснять мальчику, что подобные вещи требуют от него на порядок больше усилий, чем если бы он один в реальности вылизал неубранную комнату до последней пылинки. Но с того дня, поняв, что Павлик совершенно не отдает себе отчета в том, насколько рискованны для здоровья и психики старшего брата все эти опыты, он стал больше заниматься экспериментами самостоятельно, в одиночку. Брат дулся на него, упрекал в лени и вредности, но Андрей уже устал от ощущения бессмысленности и какой-то нелепой детскости их общих шалостей. Дар, посланный ему то ли Богом, то ли дьяволом, рос и ширился в его душе, в его теле; он умудрился стать уже чем-то более мощным, более самостоятельным, нежели воля самого Андрея. Присутствие этого дара в его жизни ощущалось мальчиком как что-то огромное, почти опасное, и он должен был понять, что ему с этим даром делать и как дальше жить.

И однажды оказалось, что это действительно сделалось сильнее его самого. Он, Андрей Сорокин, был сам по себе, а его дар — сам по себе, потому что невидимая и немыслимая ни для кого сила начала вдруг действовать в жизни Андрея прихотливо, настойчиво и без всяких усилий со стороны своего хозяина. К тому времени они с братом успели уже перейти в следующий класс; занятые своими психологическими играми, они и не заметили, как вихрем пролетело лето, которое они, как обычно, провели в Москве, и теперь, нежарким сентябрем, с головой погрузились в привычные школьные заботы, находя тем не менее время и друг для друга. Хотя Андрей уже не торопился, как когда-то, выполнять любые прихоти Павлика, связанные с эксплуатацией его чудесного дара, все же им было по-прежнему интересно и хорошо вместе. Братья стали еще роднее и ближе.

Это был обыкновенный осенний день. Приглушенно и тихо светило сквозь тяжелые полуопущенные шторы слабое солнце, плясали пылинки в столбе узкого света — так же, как когда-то они плясали перед глазами его матери, прощавшейся со своей юностью, — и квартира была совсем пуста: редкий случай, когда Андрей оказался дома совсем один. Он слонялся по тихим комнатам, засунув руки в карманы, иногда подходил к окну и, отводя рукой штору, невидящим взглядом смотрел вдаль, на знакомый городской пейзаж, на осенние листья, кружившиеся по ветру, на родную школу, белевшую чуть поодаль. Непонятное беспокойство гнало его от окна к окну, из комнаты в комнату; он не мог сообразить, отчего ему так не по себе, и наконец, проходя в очередной раз мимо старенького бабушкиного пианино, резким жестом откинул давно не полированную крышку и тронул наугад несколько клавиш.

Они издали жалобный, горький звук, диссонансом повисший в воздухе, и этот звук вдруг крутанул, развернул Андрея так, что у него перехватило дыхание. Он даже не понял сначала, что именно с ним произошло, и не мог понять до тех пор, пока не обнаружил себя сидящим на скамейке с выщербленными краями, с занозистым и грязным сиденьем, за оградой бабушкиной могилы. Эта могила не была ни ухоженной, ни опрятной; она давно заросла травой, недорогой памятник покосился, а фотографический портрет Аллы Михайловны выцвел и треснул по керамическому ободку.

«Господи, сколько же времени я тут не был? Сколько времени мы все здесь не были?» — с внезапным душным стыдом подумал Андрей, и мысль эта тут же перебилась еще более тревожным, еще более неприятным соображением.

Он ведь не собирался сюда, на кладбище, даже мысленно. Он не давал себе никакой команды, не принимал никакого волевого решения. Достаточно, выходит, одной мимолетной мысли — робкого воспоминания, невесть откуда взявшейся нежности, легкого дуновения детской любви — и дар принимается действовать по собственному разумению, не спрашивая у Андрея разрешения и даже не дожидаясь, пока его желание поговорить с бабушкой оформится в более или менее зрелое решение… Значит, так может быть и в других ситуациях? И его перемещения не всегда подвластны ему? Оглушенный и огорошенный этим открытием, он еще долго сидел на заброшенной кладбищенской лавочке, не замечая ничего вокруг себя.

Точно так же не заметил, не понял Андрей и как он опять очутился дома. Тихо тикали рядом часы, невозмутимо сообщившие ему своими стрелками, что с момента его исчезновения прошло не более пяти минут, все так же пуста и одинока была квартира, и так же полна смятением его душа, словно только что побывавшая в чистилище.

В тот вечер он пришел к матери на кухню, когда она мыла посуду после семейного ужина, и без обиняков начал разговор прямо с того, что волновало его весь этот день:

— Ты давно не была на кладбище у бабушки?

Если мать и удивил этот вопрос, а еще больше тон, которым он был задан, то она не подала виду.

— Давно, — спокойно отозвалась она, насухо вытирая последнюю тарелку.

— Год? Два? — нетерпеливо продолжал уточнять Андрей.

— Скорее всего, даже три. Ты же знаешь, я работаю над докторской, со временем у меня плоховато… Но к чему этот допрос? Ты ведь и сам должен помнить, ты всегда ходил со мной на кладбище.

— Должен бы, да не помню, — пристыжено пробормотал он. И, внезапно решившись, добавил: — Я был там сегодня. Там все такое неприбранное, такое запущенное, мама. Я, правда, немного сделал, что мог, но у меня не было с собой ни лопаты, ни тяпки…

Они помолчали.

— Это хорошо, что ты помнишь бабушку, — наконец мягко проговорила мать. — И хорошо, что поухаживал за ее могилой за всех нас. Впрочем, это и справедливо: она ведь очень любила тебя. Больше, чем кого-либо другого в жизни.

— Давай пойдем к ней в следующие выходные? — против воли вырвалось у Андрея. Он не собирался звать туда маму. Он знал, что не все было просто в ее отношениях с бабушкой и что мать ходит на кладбище скорее по долгу совести, нежели по искреннему велению сердца.

— Вряд ли я смогу вырваться в эту субботу, — так же мягко произнесла мать именно то, что он и ожидал от нее услышать. — Ты же знаешь, в воскресенье у папы день рождения, будет много гостей. Мне нужно готовить стол. Но ты можешь взять Павлика и сходить с ним вдвоем, если хочешь.