Книга Княжий сыск. Ордынский узел - Евгений Кузнецов

— Что ж ты хочешь от меня?

— Помоги, отче, возьми ребяток под свою руку. Я ведь знаю, что тебе только слово молвить, и никто в этих лесах их пальцем не тронет. И проводников ты им сыскать можешь. А с моей души сними сомнения. Ведь против воли княжеской я укрывать их взялся, грех это… А как было отказать такой княгинюшке (с лёгкой руки деда Тимофея и я теперь в шутку поддразнивал Сал-гар, называя княгинюшкой), ведь совсем безвинно муки терпела.

— Безвинно, говоришь? — старец встал, опираясь на посох, голос его построжел. — Не бывает в таких делах безвинных! И грех твой тоже столь велик, что не сразу и отмолишь такой. Вот идите и молитесь. А мы тут с воином Александром потолкуем.

Дед Тимофей поник плечами, перекрестился на иконы, попытался поймать для поцелуя руку старца.

— Всё, всё, ступайте с миром, — старец завёл руки за спину. Охотник растерянно и жалко улыбнулся, выложил на пустынническую постель краюху припасённого для старца хлеба и, пригнувшись, протолкался в узкую дверь. Ушла и Салгар.

— Пойдем и мы на свежий воздух, раб Божий Александр…

Предложение мне показалось весьма кстати. Душок в земляной норе старца был тяжеловатым. Пахло прелью, перегоревшим жиром лампады, давненько не стираной рясой, которая у пустынника была ещё и прорвана в двух местах на плече, а дырки неумело заштопаны тонкой бечевкой; в общем, попахивало особенным запахом одинокой холостой старости, который обычен для всех отшельников. Отче Сильвестр был не первым одиноким монахом, пересекавшим мой скромный жизненный путь. Немало искренне верующих уходит от мира в наше паршивое время. Всякий раз при встрече с такими меня раздирали противоречивые чувства. Отчего человек идёт в монастырь, в иноки? Тем более, избирая для себя самую тяжкую монашескую долю — пустынничество?

Желание спастись и обрести жизнь вечную? Кто ж не даёт тебе свято верить в Господа, царицу небесную и архангела Гавриила с его начищенной трубой в миру? Имей свой дом, жену, ребятишек и — верь! Не кради, не прелюбодействуй, не убий…

У лаза землянки старец замер, прикрыв ладонью ослепшие от яркого полуденного света глаза, а когда заговорил, в его голосе зазвучал металл. Вся прежняя кротость отшельника испарилась без следа:

— Значит, говоришь, вот так, Вздумалось князю Ивану лазутчиков в Тверь послать, а ты тут как тут. И дружок твой, два сапога пара. Пошатались по чужому городу, пару-тройку душ человеческих загубили, хоромину княжескую сожгли. Славно, ай славно!

— Отче…

— Молчи, молчи, недостойный! Не передо мной будешь ответ держать. Думал ли ты, сколько слёз родные убиенных прольют, сколько горя вы детям их принесли?

Старец поднял клюку на которую опирался и в негодовании затыкал ей в небесные дали. Наверное, ему в горячке чувств представилось, что сейчас откуда-нибудь с горней вышины прогремит гром ужасный и прилетит огненная молния, чтобы испепелить юного негодника. Небо, однако, промолчало. Тогда сказал я:

— А ведь ты, отче, тоже не без греха — сам был воином. Чай, во славу своего князя тоже народишко кой-какой губливал?

Старец в изумлении взглянул на меня:

— У кого вызнал?

— Татарин написал.

— Какой татарин? Где?

— Обыкновенный татарин. С острой саблей. На лице твоём и написал.

Отец Сильвестр коснулся шрама, снизу вверх рассекавшего его правую щёку и терявшегося в косматой бороде:

— Как догадался про татарина?

— Чего ж не догадаться? Шрам на два пальца ниже глаза и начинается сразу глубоко. Ясно, что лоб тебе шлем спас, а уж с него сабля сорвалась аккурат на щёку. Идёт он сверху вниз, а не наискось, стало быть, татарин на коне был, а ты пеший.

— Ишь ты, какой наблюдательный! Давно у князя Ивана в соглядатаях?

— Прости, отче, первый раз пришлось. Только насчёт соглядатая ты ошибаешься: мы ведь не высоту кремлёвских стен замерять притопали. Мы только про княгиню Агафью…

— Слышал, слышал. Только хрен редьки не слаще. Ох, чувствую, поможете вы петлю на шее нашего князя затянуть. Юрий с братцем Иваном это и сделают. А ведь если и есть сегодня на русской земле истинный защитник православных, так это князь Михайло. Только он всё миром хочет поладить. Что ж до моего прошлого, то ты ошибаешься, коль думаешь, что в отшельники меня совесть больная загнала. Это не грех — за народ терзаемый восстать. Может, слышал, что двадцать лет назад в Городце баскаков ханских перебили? Вот тогда татарин мне метку на щеку и поставил. Так что, хоть мы с тобой оба ратные, да сильно разные…

— Не бывал в Городце в то время, но случай тот и у нас на Москве вспоминают. Перебили вы тогда сотню-другую татар, потешились, а через месяц их три тысячи прискакало! Карали, говорят, всех без разбора — и старых и малых. На чьей же совести их жизни? Ведь не поддержала вас вся земля, время, видать не пришло!

Старца снова затрясло. Похоже было, что ни благословения, ни помощи нам ждать здесь не приходилось.

— Не тебе, несмышлёныш, нас, живых и погибших корить! — голос старца загремел как упавший таз. Со стоявшей посередь поляны вековечной ели свалился на землю задремавший филин и, вскочив на короткие лапы, раскорякой убежал под ближние кусты. Отче Сильвестр, шумно сопя, круто развернулся и, не тратя более времени на окончательно потерянное поколение, полез в землянку.

Н-да, поговорил я с лесным мудрецом. Как воды напился. Был Елизар, да только блюдо облизал… Продираясь обратно через чащу к избушке охотника, я ругательски ругал себя за несдержанность.

Дед Тимофей, с нетерпением ожидавший новостей про нашу беседу со старцем, когда я в трёх словах пересказал её, помрачнел как туча:

— Ты что наделал, мешком прибитый? — запричитал он, заметавшись по избушке. — Ой, беда, беда. Что люди скажут? И кто нам теперь поможет? Не-е, шалишь…Ты, парень, как хочешь, а я того, к дочке ухожу. Вот завтра, с утреца и уйду! Лапти мои где?

— На тебе…

— А-а, точно. А самострел мой?

— Ты ж его на кабана собирался ставить.

— Да-да, конечно! Слушай, а, может, ещё раз сходить к старцу, повиниться?

Салгар, молча с интересом следившая за пробежками бобыля по избе, решилась прервать мужские страсти:

— Что случилось, дедушка?

Серебряный девичий голосок, каждый раз запросто растоплявший мягкое сердце старика, сработал и тут. Дед оставил кружение, сел на лавку и начал обречённо вздыхать.

— Не поладил я со старцем, — вместо деда ответил я. — Теперь мы как заразные, нас всякий в шею послать может.

— Пойдём, Саша, в Москву? — робко сказала Салгар.

— Не могу… Не можем мы сейчас в Москву! Дед, ты прежде чем в Торжок лыжи вострить начнёшь, сведи-ка меня обратно в город.

— Это чего ты там забыл? — забеспокоился бобыль.