Книга Сок глазных яблок - Аква Тофана

Когда на мой звонок он открывал дверь, на меня обрушивался холод, как из холодильника. Беглый взгляд мимо глаз, вялый кивок. Он совсем не рад Но он сам пригласил меня к себе, я не навязывалась Может, я перепутала день недели? Или он ожидал что у него на пороге вместо меня будет стоять Анжелина Джоли? Так повторялось из раза в раз. Он все время меня отмораживал. В его квартире я чувствовала себя тараканом, который совершает набеги на полупустой холодильник, сидит в ванне, ползает у него по спине, делая массаж. Секс с ним оставлял странное ощущение – как будто мы занимались этим на чьей-то могиле. Мне часто хотелось уйти сразу же, как только я приходила, я вообще не понимала, что я здесь делаю и зачем – какого черта занимаюсь этой шизофренией. Меня останавливало мое бесстыжее любопытство. У его скелета в шкафу есть имя, и я хочу его знать.

Приятный парфюм не скрывал тончайшего, пикантного флера безумия и густого аромата боли который привлекал меня, как кошку привлекает запах парного молока. Он производил впечатление человека в агонии. И мне стало любопытно – знаю ли я демонов, которые разрывают его душу?.. Приходя к нему домой, я оказывалась в клетке с раненым зверем. Позже он обклеил коридор обоями в вертикальную полоску, и символичное сходство стало полным, особенно когда он ходил курить к лифту – туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Он не находил покоя, нося в себе отравленное самолюбие опустошенность, потерянность и тревогу, а еще – стыд и страх, тщательно скрываемые за агрессией. Я не знала причины его боли и ничем не могла помочь, да ему это было и не нужно. Мне оставалось просто наблюдать… хм, в этой комнате есть что-то очень знакомое, как будто я была здесь раньше…

Жалость могла его унизить, живой я бы оттуда не ушла. Я усердно косила под дурочку, несущую чушь, смеющуюся над собственными глупыми шутками и задающую нелепые вопросы, – не знаю, насколько успешно.

Общение с людьми в растрепанных чувствах имеет одно важное преимущество. То, что обычно скрывается у них на дне души, поднимается на поверхность и часто выливается на головы тех, кто оказался рядом, – неприятно, но позволяет лучше узнать человеческую сущность и заглянуть в глубь себя.

Мне было интересно: кто он, в какой парадигме живет, что им движет, что сделало его таким, какой он есть. Мне хотелось увидеть тысячу его лиц. Изучать его как феномен, без оценок, как некую данность. Это все равно что ходить по музею и рассматривать экспонаты: привлекательные, банальные, пугающие, незаметные, гениальные, грубые, вызывающие восхищение, спрятанные, отталкивающие, хрупкие, поддельные, непонятные, до блеска начищенные, поломанные, безукоризненные…

Его голова постепенно превратилась для меня в стеклянный аквариум, в котором плавают, жрут друг друга и размножаются всевозможные чувства.

Я видела его слабые стороны: неумение расслабляться, неумение быть счастливым, постоянное сравнение себя с другими и зависть, агрессивное противопоставление себя миру, вспыльчивость и несдержанность, тщеславие, детский эгоизм, болезненное самолюбие, отсутствие сострадания, зависимость на всех уровнях, начиная от стереотипов и общественного мнения, заканчивая алкоголем боязнь душевной близости, неверие в себя и поиск авторитетов, но главное – обесценивание той силы которой обладает, и стремление заменить ее навязанными извне шаблонами, влезть в кем-то придуманные классификации.

Он был умнее меня, сильнее, хитрее, циничнее опытнее, ловчее, амбициознее, общительнее, остроумнее, сообразительнее, расчетливее, упрямее, целеустремленнее, выносливее, надежнее, образованнее… список полезных в жизни качеств можно продолжать до бесконечности.

У меня было только одно преимущество – я была счастливее. Он объяснял это просто: «дура», однако данное умозаключение ни на один эндорфин не делало счастливее его самого.

И тем не менее, между нами намного больше общего, чем могло показаться на первый взгляд. Он доказывает себе и миру, что он лучше всех-всехвсех, а я – что нет человека ничтожнее меня. Он кричит о собственном величии, я – о своей убогости. Он примеряет корону, я красуюсь в терновом венце… Но в науке самолюбования ему не было равных… В общении он был заядлым онанистом. Его не интересовали темы, не имеющие к нему непосредственного отношения. Он не скрывал безразличия, часто перебивал и не давал договорить даже из вежливости. Всегда задавал мне дежурные вопросы, но ответы на них были ему по барабану. У меня быстро пропало желание рассказывать что-нибудь о себе. Любой диалог сводился к монологу, любая тема вертелась вокруг него самого. У него было прекрасное чувство юмора, близкое мне, и он был очень остроумен, но мне часто становилось скучно: он был слишком увлечен самим собой, я уставала от пассивной роли обезличенной публики. Мы вроде как обменивались эмоциями, но если мои эмоции были адресованы лично ему, то его или не имели адресата, или были предназначены вовсе не мне, а не пойми кому. Общение с ним было таким же суррогатом, как и общение с телевизором, только хуже, этот «телевизор» поглощал мои эмоции в больших количествах: в основном восхищение и страх; те же эмоции, которые ему были неугодны, он попросту игнорировал. И самое главное, он ничего не давал взамен, он не мог ни посочувствовать, ни поддержать, ни порадоваться за меня. Единственный комплимент, который я слышала от него в свой адрес, – «скунс-вонючка»; пожав плечами, я стала налегать на лук и чеснок – может, ему так нравится?

Он заявлял, что с женщиной вообще не о чем поговорить, она может трещать только о том, какие сапоги себе купила и какая же соседка Валя дура Я мысленно меняла сапоги на штуку для машины которую он недавно раздобыл, вместо Вали подставляла имя его начальника и честно пыталась увидеть разницу – но тщетно. Он напоминал мне девчонку, которая самозабвенно часами крутится перед зеркалом, не зная, с какой стороны присобачить себе бантик, а я была тем самым отражательным предметом интерьера. Но я и сейчас не могу его в этом упрекать: это было действительно самозабвенно и очень искренне. Он говорил, а я слушала, он мог часами говорить, а я – часами слушать.

Я чувствовала себя девочкой по вызову, приезжающей два раза в неделю обслужить клиента за тарелку супа. Ну, или смотрителем зоопарка, приходящим сварить этот самый суп, помыть гору посуды и пол (ненавижу песок, прилипший к ногам) и побыть игрушкой для дикого животного, озлобленного и уставшего. Я обожала его, но даже от моего кота исходит больше душевного тепла: тот хотя бы умеет мурлыкать.

У него не было никакого желания проявлять в мою сторону симпатию. Он был по отношению ко мне совершенно пуст, у него не было для меня ни ласки, ни доброго слова, ни подарка, ни заинтересованности, ни энергии, ни положительных эмоций ни заботы, ни участия в моей жизни. Только требования удовлетворять его потребности, желание самоутвердиться, агрессивно-болезненная реакция на слово «компромисс» и навязчивый страх, что его хотят «прогнуть» и «поиметь». Он мне нравился, но его отношение ко мне – нет. Я не знаю, был ли он таким только со мной, или со всеми девушками, или с людьми вообще. И был ли он таким всегда, или стал в последнее время, и будет ли потом. Поэтому не мне судить, но другим я его не видела и не знаю.

Он часто сверлил мне мозг, причем выбирал для этого самые «удобные» моменты: например, когда я оставляла у него в квартире вещи, и мы шли гулять – ведь я не могла просто развернуться и уехать без них домой, – или когда было поздно, мне хотелось спать и не было сил отбиваться от обвинений и спорить. Его любимая мозгодолбалка называлась «все бабы дуры», вначале меня эта чушь возмущала, затем смешила, но под конец начала раздражать. Все бабы дуры? Ну и каково это – быть сыном дуры?