Книга Золотая жатва. О том, что происходило вокруг истребления евреев - Ян Гросс

Евреи в польских селах превратились в охотничью дичь. В «охотах на евреев», так называемых Judenjagd, устраивавшихся в зависимости от энергии, каприза или алчности представителей местной власти, принимали участие окрестные крестьяне на всем пространстве генерал-губернаторства. В любом случае, участие местного населения — это непременное условие эффективности политики геноцида. Планомерное истребление всех представителей намеченной группы — например евреев в генерал-губернаторстве или тутси в Руанде, — не может быть осуществлено без сотрудничества ближайших соседей, потому что только они знают, кто есть кто в местном сообществе. Прибывшие извне могли бы уничтожить евреев, согнанных в гетто, но не сумели бы локализовать или даже опознать тех, кто укрывался на арийской стороне.

Инициаторами охоты бывали также, без специальных указаний со стороны немцев, гранатовые полицейские:

Однажды, когда я ходила по лесу, в зарослях я встретила шестерых полицейских. Они спросили, знаю ли я, где находятся евреи. Ответила, что я убежала одна, а где другие — не знаю. Потом они спросили: если хочу жить, чтоб сказала, где остальные. Я ответила, что не они дали мне жизнь, не им и отнимать. Выглядела я тогда жутко. Была черной, неузнаваемой. Потом они спросили, хочу ли я есть. Я ответила: о моей еде пусть не беспокоятся, они мне не опекуны. Тогда они захотели, чтобы я сказала, где евреи с золотом. Я ответила: пусть не ищут проклятого еврейского золота — у них у самих золота вдоволь, ведь у них есть и черная земля, и белый хлеб, а это ведь лучше золота. Так они допытывались с полчаса, потом началась стрельба — это евреи, скрывшиеся в лесу, начали стрелять для устрашения, и полицейские удрали, а я тоже стрелой помчалась в лес. Они еще раз погнались за мной, но потом оставили в покое. Убегая от них, я сказала: пусть не гоняются за евреями, как за дичью, потому что когда-нибудь настанет час расплаты за эти души. После разговора, в котором они допытывались об отце и матери и обо всем, что только можно, когда я грозила им, что, если они меня убьют, то моя кровь и слезы падут на их жен и детей, полуживая пришла в село. Я пришла к ужину, но с трудом могла рассказать, что со мной было, так я была измотана. В то время было много жертв в лесах и по убежищам, из которых полиция, фольксдойче и крестьяне вытаскивали евреев[131].

На тему Judenjagd, опираясь на донесения немецких полицейских, пишет Кристофер Браунинг[132]. Здесь мы узнаём об «охотах» по сообщениям евреев, которые их пережили, а также от поляков, ставших их свидетелями, — например от учителя народной школы из Лукова:

Днем 5 ноября [1942 г.] я проезжал через деревню Седлиска. Доехал до кооператива. Крестьяне покупали косы. Продавщица говорит: «Пригодятся вам для сегодняшней облавы». Спрашиваю, что за облава, — «А на жидов». Спросил: «А сколько вам платят за пойманного еврея?» — Неловкое молчание. Тогда я продолжил: «За Христа было уплачено 30 сребреников, добивайтесь, чтобы и вам платили столько же». Никто мне ничего не ответил[133].

За помощь в поимке скрывающихся евреев, за их выдачу крестьяне получали в награду — как повезет — сахар, водку, часть имущества схваченных жертв, а чаще всего одежду, которую могли снять с убитых. Об этом писала также подпольная пресса.

Жадность толкала обычных людей на поступки, показывающие, что в условиях оккупации действительность оставляет далеко позади литературный вымысел. В местном издании «Информационного бюллетеня» (издание, касающееся Варшавского уезда) от 13 ноября 1942 г. находим статью, озаглавленную «Мерзость»:

из разных местностей, а особенно из всех тех, где разыгрывались зверские убийства евреев [выделено нами. — Я.Г.], сообщают, что в разграблении имущества жертв, убитых немцами, участвовали не только гитлеровцы, но также и польское население. выясняется, что нередко в этих преступных явлениях участвовали «степенные» мещане, крепкие сельские «хозяева». В некоторых случаях доходило до драк между стоящими в хвосте зверями в людском облике, ожидавшими, когда несчастные евреи будут убиты, чтобы содрать с еще теплых жертв одежду и белье. В ряде случаев они прорывали кордон гитлеровский палачей, будучи не в силах дождаться казни, и расхватывали обреченных на смерть, вырывая друг у друга отдельные предметы одежды[134].

Только в книге о. Дебуа мы видим эпизод, достигающий такого же уровня равнодушия к еврейской трагедии: рассказывая о соучастии местного населения на Украине в преступлениях Холокоста, автор упоминает о вырывании золотых зубов у евреев, ожидающих своей очереди на казнь[135].

Где граница между равнодушием и враждебностью? Страшно спокойствие людей на нашем снимке, сидящих прямо вокруг человеческих останков. Жест, которым чья-то рука заботливо уложила черепа в порядок (и благословила их знаком креста), в то же время превратил эти черепа в обычные находки. (Не их, конечно, искали в этих песках, и не эти находки имеют меновую стоимость.) Мы знаем такие ряды черепов, мы видели их на снимках жертв Пол Пота. Ровно уложенные черепа могут служить доказательством, но не выражением сочувствия. Только единичный череп напоминает об индивидуальной судьбе. К нему можно обращать монологи, как в «Гамлете». Равнодушие сидящих, их взгляды, отворачивающиеся от того, что перед ними лежит, говорят: это не наши кости. К костям наших мертвых мы бы не так отнеслись, они не лежали бы на песке без прикрытия, они требовали бы уважения, достоинства. И прежде всего — разделения. Массовые могилы мужчин и мальчиков из Сребреницы были прочесаны в поисках каждой косточки, сложенной в течение многих лет, чтобы отличить одну личность от другой. Но на этом снимке ни один жест, ни один взгляд не говорит о связи между живыми и умершими.

Конечно, эти кости происходят из массовой могилы, из «некрополя»[136], из «земли без дна», отрицающей индивидуальную смерть. Массовые убийства отнимают у смерти ее торжественную индивидуальность. И более того — это еврейские кости. Кости, погребенные в земле, прячущей в своих глубинах ценные предметы, когда-то с этими костями связанные. Равнодушие лиц на фотографии коренится в непризнании той смерти, знак которой — эти кости. Если бы это были наши кости, наша смерть означала бы жертву, святость, мученичество. Но эта смерть их не касается. Они складывают эти черепа рядком, как сложили бы плоды — дыни или арбузы.