Книга Сорок тысяч - Константин Нагаев

Докурив, открыл ноутбук. Прочитал последнее письмо от Светланы, полученное сегодня. Ухмыльнулся. Ответил. Впервые. Что-то вроде: «Да иди ты себе с миром, болезная!» Удалил все письма и настроил ящик так, чтобы все письма от нее летели сразу в ад для писем.

Затем открыл черную комнату. Постоял в темноте. И, ухмыльнувшись, пошел отлить воды и почистить зубы. А после этого просто лег спать. Думаю, ангелы видели, как во сне я тихо улыбался…

Вечер с Глебом был очень смешанным. История с Андреем. Сказанные в запале слова. Его реакция. И весь этот разговор в сквере. Понимание того, что ты только что призналась в любви и решила прожить жизнь вместе с человеком, которого ты видишь второй раз в жизни. Но именно он честнее, понятнее и ближе, чем те, кто, обвешивая тебя балластом, прижимал к земле все эти годы.

Голова немного кружилась. Я переоделась в сухое. Выпила стакан чая. Крепкого. Черного. С сахаром. И залезла в постель. Сон не приходил. В голове была каша из снежинок и слез. Стучали виски.

Бипером заверещал телефон. Я протянула руку.

– Да.

– Во-первых, никогда не смей бросать трубку, когда я с тобой разговариваю. Во-вторых…

– Мам. Я устала и просто хочу спать. Давай не сегодня.

– Во-вторых, – нажимая на буквы, зашипела она, – если ты собираешься связаться с очередным уродом, который будет сидеть у тебя на шее, я лично…

Это было уже слишком. Слишком много.

– Послушай теперь меня ты, – заорала я в трубку. – Я буду с этим человеком, не взирая ни на что, потому что это судьба. Потому что это мой выбор. Потому что я хочу от него детей. Потому что он знает, что такое боль, а мне уже невыносимо одиночество под твоим чутким руководством. И в следующий раз, когда ты захочешь позвонить мне и поставить рамки моей жизни, – подойди к зеркалу и посмотри, как ты живешь. Ты счастлива? А я – да. И хватит твоих нравоучений. Ты смогла изуродовать свою жизнь. Уродовать свою я не дам.

– Ты…

– Не говори ничего. Все сказанное тобой – ложь. Я ложусь спать. И позвони мне тогда, когда вспомнишь, как меня зовут, и что я – твоя дочь. Вот теперь – все.

Уснула злая и моментально.

Девятый день

Утром, только я вышел из квартиры, повело. Стены стали жидкими. Из-под лопатки стонала раненая собака. Грудь ввернулась. Ребра рвали плоть. Все стало ясным и простым. Кровь залила уши и шею. Уже не услышал звука, с которым завернутое в пальто тело обрушивается на бетон с высоты роста…

Странное это ощущение – умирать. Вчера еще вроде была весна, пели птицы на рассвете, девушки надевали цветочные наряды, а сегодня кровь в горле и незачем дышать. Сосед уже не достает, а просто плетется испуганной тенью по стене, пачкая известью видавшее Ленина трико. И солнце по ступенькам уже не льется – оно все расплескалось и медленно впитывается в пыльные бетонные ступени, оставляя грязные, ржавые пятна. Но в принципе уже не важно. Глаза закрываются красной кулисой, и смотритель гасит свет. Спектакль, похоже, отменяется.

– Разряд!

– Да обожди ты… Все, Юрка, давай…

– Убирай руки…

Вспышка. Весь как мокрая тряпка выкрутился, выгнулся. Уже все знаешь. Эти спасут. Просто потому, что это их работа и им наплевать на то, кто ты, кем был. С кем был. Зачем был. Их интересует одно…

– В сердце коли! Бля, да не эту иглу.

– Не ори – я уже два года этого не дела.

– Придержи его, вдруг дернется.

– Куда, блин? К архангелам? Он уже там. Коли давай….

Чтобы был. Просто. Что если и ушел – то уж точно не в их дежурство. У них там спирт в каптерке, и шпроты, и картошка с маслом и луком в стеклянной банке. И домино на столике. Под газеткой… А так – загнусь, и пропал весь вечер…

– Есть! Затрепетал… давление пошло… А че с головой у него? Били что-ли?

– Не-а, упал на площадке – об перила ударился. Думаю, это его меньше всего беспокоит. Илюха, я закурю?

– Бля, что за дурацкая привычка спрашивать, когда уже закурил? Я те что, хоть раз нет сказал? А если бы сказал – это что, тебя бы остановило?

– Че ты завелся? Я те что…

– Ладно, не бзди, докуривай и поехали. Нашему товарищу, похоже, срочна нужна хорошая капельница физраствора, тарелка хреновой каши и мягкая клопяная перина.

– О, он глазенки открыл… Ну, че, милок, тоннель видел? Тени? Голоса? Нет? Значит, не ждали тя там. А вот Зинаида Георгиевна ждет и, скорее всего, уже приготовила тебе карточку и анализы. Не будем заставлять ее ждать. Нехорошо это… Все, бросай соску! Михалыч, давай в шестую!

– По депутатски или по человечески?

– Ясен хрен, с мигалками и музыкой. А то вдруг его опять к тоннелям божьим потянет…

Блин, вот ведь залет – так спокойно было. Ничего не болело, просто уходил и ни о чем не волновался, уже сейчас на арфе херувимам гимны бы пел. Нет, эти приехали, вытащили, а теперь везут по городу в колеснице с иерихонской трубой, и все, что я вижу, – это надпись на люке – «запасной выход». Куда, блядь?

Два доктора. Халаты белые, а в руках – чай с чабрецом в кружках.

– Инсульт. С остановкой сердца. И это в тридцать с небольшим. Откуда?

– Милейший, тридцать с небольшим – это самый подлый возраст. В это время можно легко подхватить ветрянку, отягощенную старческим маразмом. Выкарабкался – уже хорошо. Теперь восстановить. Поставить на ноги. И запретить курить. Категорически. Или хотя бы меньше. Все пальцы вон желтые.

– Повешаю картины Босха в палате. Начнет следить за своим образом жизни. И смерти.

– Смешно. А родные где, кстати?

– Невеста вчера приезжала. Плакала в коридоре. Яблоки просила передать.

– И где они?

– Да ночная смена сожрала.

– Ну ясно. Кто в дозоре сегодня?

– Серикова. Пойдем покурим?

– А пойдем.

Захотелось встать и отобрать у них чай. Пить хотелось жутко.

Десятый день

…На третий день уже смог встать. Созвонился с отцом Андрея.

Узнав, что я в больнице, он выяснил адрес и примчался через сорок минут. Долго молча смотрел на меня. А потом обнял и заплакал.

– Ваше предложение о помощи все еще действительно?

– Глеб. Не дури. Говори что надо. Лекарства? Клиника? Операция за границей?

– Да нет. Врачи говорят, через неделю домой. Отсюда и просьба.