Книга Калинова Яма - Александр Пелевин

Солнце клонилось к закату. Я сел на бревно и обхватил голову руками. И тут неподалеку запел соловей.

И я вспомнил, как старуха пела колыбельную: «Дин-дон, дин-дон, звенят колокольчики в небе», и соловей был этим небесным колокольчиком, и мне показалось, будто если сейчас я встану и пойду прямо, то выйду к реке, и настанет ночь, и вода превратится в лунное золото.

(Из рассказа Юрия Холодова «Зеленый мох»)

★ ★ ★

Из воспоминаний Гельмута Лаубе. Запись от 5 марта 1967 года, Восточный Берлин

В январе 1939 года, незадолго до отъезда в Польшу, я встретился с доктором психологии Карлом Остенмайером, приехавшим из Мюнхена в Берлин на научную конференцию. Мы были знакомы с конца 20-х годов. Остенмайер был одним из трех людей, с которыми я мог быть более-менее откровенным. Он всегда все понимал и никогда не осуждал. И я знал, что он будет всегда держать язык за зубами.

Последний раз до этого мы виделись в тридцать пятом. С тех пор многое произошло. Когда мы сели пить кофе в берлинском кафе, я не стал рассказывать о подробностях моей работы. Говоря о взрыве моста в Испании, я соврал, что был добровольцем. Поверил ли он? Не знаю. О подготовке к польской кампании я тоже не говорил — это было совсем лишним.

Остенмайер говорил вещи, о которых по-хорошему надо было донести в гестапо. Он говорил, что немецкую нацию поработили демоны.

— Конечно, вы можете сказать, что демонов не существует, и будете отчасти правы, — говорил он мне, поправляя очки. — Действительно, тех самых демонов с рогами и копытами в реальном мире не существует. Я говорю о демонах, которые живут в каждом из нас. Без исключения. Во мне, в вас. В фюрере.

— Карл, — я широко раскрыл глаза. — Вы прекрасно понимаете, что такие вещи не следует говорить. В случае чего ваши заслуги не спасут вас.

— А я говорю их только вам. Оцените степень доверия.

Он улыбнулся и продолжил:

— С другой стороны, я и не говорю, что демоны внутри — это что-то по определению плохое. Нет однозначно плохих и однозначно хороших вещей. Вы сами мне это говорили еще при первых встречах.

— Говорил.

— Так вот: я не говорю, будто это что-то плохое. Но это может привести к очень печальным последствиям. Демоны всегда разрушают. Разрушив все вокруг, они принимаются за разрушение себя. И если бы существовала некая идея, способная уравновесить эту разрушительную силу, я был бы спокоен за наше будущее. Но такой идеи нет.

— По-вашему, национал-социализм — разрушительная идея?

— Вы сказали, — улыбнулся Остенмайер.

— А эта штука, — я указал на значок НСДАП на лацкане его пиджака, — не разрушает вас?

— В партии много хороших людей. Я же не говорю вам, что национал-социализм плох. Он не плох сам по себе. Просто он может плохо закончиться.

— Но почему?

— Гельмут, я хочу, чтобы вы смотрели в будущее с открытыми глазами и без страха. Даже если мы каким-то чудом избежим военной катастрофы (а я уверен, что не избежим, но этого я вам не говорил), нас настигнет катастрофа психическая. Она уже здесь, в наших головах. Мы почувствовали вкус крови и хотим разрушать. Опять-таки, поймите, я не говорю, что это плохо. Это естественное желание человека с первобытных времен. Демоны жили в нас еще в те времена, когда мы сидели в пещерах и били друг друга дубинками. Просто тогда они были сильнее. Но разрушение — я скажу вам очень важную вещь — разрушение никогда не имеет четко направленного вектора. Разрушение всегда происходит сразу во все стороны — и вовне, и вовнутрь. В разных пропорциях, с разной силой. Сейчас мы запускаем чудовищную разрушительную цепочку событий, которые перевернут мир. А больше всего перевернут нас. Кровь опьянила нас, но рано или поздно настанет суровое похмелье.

— Почему вы считаете, что у разрушения нет четкого вектора?

— Очень просто. Вы рассказывали, как взорвали мост. И говорили об этом, как обычно говорят о серьезной психической травме мои пациенты — умалчивая подробности, пытаясь не сболтнуть лишнего, но с особенным упором на ваши личные чувства. Например, при виде убитого товарища. Простите, что я поднимаю эту тему. Возможно, это заденет вас. Но вы никогда не задумывались о том, что, разрушив этот мост, вы разрушили себя?

Он был прав, этот седой доктор с добрым лицом, в круглых очках и с пышными усами. Я кивнул.

Через два дня Остенмайера взяли гестаповцы, когда он выходил из гостиницы. Его допрашивали сутки. Спасло его только личное вмешательство Геббельса: министр пропаганды давно был любителем статей Остенмайера и не мог позволить, чтобы его посадили. Его заслуги в научной работе перевесили крамольные слова, которые он сказал мне, и вскоре его отпустили. Он блистательно выступил на конференции с докладом о роли фольклора в формировании сознания, а затем уехал в Мюнхен.

Нет, донес на него не я. Скорее всего, это был официант или кто-то с соседнего столика. Хотя, если честно, я должен был предупредить, что за мной, как за сотрудником разведки, могут следить. И за моими контактами. Почему я этого не сделал? Я не хотел, чтобы он знал о моей работе в разведке.

Больше мы с ним не виделись.

Его слова о демонах я вспоминал после начала войны, ожидая прихода немецких войск. Это были тревожные дни: каждый день поступали новые известия об отступлении польской армии, но молниеносная война оказалась немного дольше, чем думало наше командование. Я нервничал: нужно было вести себя как обычно, чтобы не вызвать ни у кого подозрений. Я прекрасно понимал, что если раскроюсь, меня шлепнут на месте без лишних сантиментов. Выезжать из Кракова навстречу войскам тоже было опасно — я совсем не хотел попасть под снаряд или встретить шальную пулю.

В городе царила паника. Люди собирали пожитки и уезжали. Все понимали, что сдача Кракова — вопрос времени. Многие коллеги из нашей редакции перебрались в Варшаву. Меня звали с собой, но я отвечал, что не оставлю своего города, чем снискал особенное уважение Ожешко: в нем проснулся совершенно яростный патриотизм. А еще он стал слишком много пить.

В таких условиях работа практически встала. Я ходил в полупустую редакцию и почти ничего не делал. Главный редактор перестал собирать сотрудников на ежедневные планерки и большую часть времени проводил в своем кабинете. Ожешко постоянно крутился вокруг меня, и я не понимал, что ему было нужно. Иногда он приходил на работу пьяным. Всем было наплевать.

— Когда сюда придут немцы, — говорил мне Ожешко, — они не получат Краков просто так. Мы им покажем. Покажем ведь?

— Покажем, — отвечал я.

Сам же я думал лишь об одном: поскорее бы.

Я внес хороший вклад в наступление. За время работы я устроил множество блестящих провокаций в прессе, которые сыграли на руку нашим дипломатам. Я передавал в Центр сведения о военных аэродромах, гарнизонах, оборонительных укреплениях. Мне нравилась эта работа. Теперь же я хотел домой, в Берлин. К заслуженным похвалам от начальства, к посиделкам в баре с партийными товарищами.