Книга Гость - Александр Проханов

Веронов чувствовал, как слепая ненависть скручивает его в узел. Как грохочут вокруг невидимые барабаны. Трещат оглушительные трещотки. Это ломалась земная кора, грохотал камнепад. Он схватил шест, прислоненный к стене. Ударил им по космическим кораблям, небесным рыбам и райским птицам, осыпая их и растаптывая. С силой толкнул коляску, которая отскочила, упала на бок, и Степанов болтался в ней, беспомощно тряс руками. Выскочил в коридор мимо испуганной женщины и то ли со смехом, то ли с рыданием выбежал из подъезда.

Глава девятая

Он гнал по Москве, а ему казалось, он летит в пустоте, оставленной взрывом. От него разбегались дома, шарахались машины, отлетали храмы. Посреди Москвы образовалась воронка, которая затягивалась, мелела, выдавливала его на поверхность из бездны, где он только что побывал.

Он пытался продлить пережитые ощущения, вызвать в душе безумную сладость, восхитительную боль, вспышку черного света, что ослепила его, лишила рассудка и воли, отдала во власть громадной повелевающей силы, которая сделала его всемогущим, открыла неведомые миры. А потом погасла, оставила по себе изумление, чувство невыносимого одиночества, страстное желание повторить вспышку, испытать несравнимую боль и сладость. Но сладость и боль стихали, оставляя в душе ядовитую муть. И он гнал по Москве, желая ударить машину в каменную преграду, чтобы в смерти повторилась вспышка несказанного черного счастья.

Дома он кинулся к телевизору. В Петербурге, в метро, произошел террористический акт. Репортер, прижимая к губам набалдашник микрофона с надписью «Россия», взволнованным голосом перечислял число убитых и раненых. Мелькали кадры изувеченных вагонов, залитые кровью лица, рыхлые, завалившие перрон трупы. Звучали какие-то невнятные сводки о каком-то портфеле, каком-то киргизе, о безоболочном взрывном устройстве, о гайках и гвоздях. И снова – набалдашник с надписью «Россия».

Веронов жадно внимал, впивал в себя этот задыхающийся голос репортера, эти кадры взорванных вагонов и убитых людей. Какой там киргиз! Какой там эмигрант! Это он, Веронов, своим жестоким волшебством подорвал поезд. Он, толкнув инвалидную коляску Степанова, расплющил вагоны метро, растерзал пассажиров.

Веронов записал репортаж и повторял его еще и еще, надеясь на повторение вспышки. Вспышки не было. Под черепом, стискивая мозг, раскалялся железный обруч, и эта боль было подобием той, которую он выкликал.

Ночью он спал с открытыми глазами. Существо, что в нем поселилось, не выдавало себя. Не дергалось, не билось в утробе. Но оно было внутри. Веронов чувствовал его тяжесть. Он был беременным, был на сносях. И живущий в нем младенец был покрыт шерстью, и на его маленьких ножках были нежные копытца.

Утром он чувствовал себя опустошенным. Хотелось пить, как после похмелья. Из зеркала смотрело на него изможденное больное лицо с запавшими висками и опущенными углами рта. Живот казался вздутым, и его опоясывала голубоватая полоса, какая бывает у беременных женщин. Он чувствовал сосущую тоску. Кто-то ненасытный высасывал его жизнь, требовал пищи. Требовал насыщения. Не получая еды, выделял яды, которые разливались по телу и мучили, истощали. Растущий в нем ненасытный младенец хотел, чтобы вновь повторилась черная вспышка. И этот черный слепящий блеск, сладкий ужас, ликующий кошмар и был той пищей, которая питала утробу. И утроба трепетала, содрогалась, ждала насыщения.

Телефон лежал на столе, и Веронову, казалось, что притаившийся в нем зверь из его глазниц, его глазами смотрит на телефон, ожидая звонок. Нетерпеливо сглатывает, торопит звук, который приближался в пространстве и, достигнув телефона, превратился в звонок. Веронов протягивал к телефону руку и отдергивал, и снова тянул, чувствуя неодолимую силу, которая им управляет, жуткую похоть, мучительное сладострастие. Схватил телефон:

– Аркадий Петрович, простите, что вас беспокою. Ваш номер мне дал Илья Фернандович Янгес.

– С кем честь имею? – глухо спросил Веронов.

– Меня зовут Семен Игнатьевич Морозов. Я полковник в отставке. Председатель общества ветеранов КГБ. Наша общественная организация состоит из отставников спецслужб, среди которых много генералов, высших офицеров. Сегодня мы собираемся на свое заседание, чтобы чествовать некоторых наших товарищей. Илья Фернандович сказал, что вы бы моли посетить наше собрание.

– Но я никогда не состоял в КГБ.

– Это не имеет значения. Мы проводим чествование, награждение, а потом кто-нибудь из числа творческой интеллигенции – поэт, музыкант, певец – исполняет песню, играет на скрипке, читает стихотворение. Илья Фернандович рекомендовал вас как известного художника, представляющего современное искусство. Мы вас очень ждем.

Веронов молчал. Смотрел на телефон, слыша, как урчит в нем зверь, нетерпеливо, словно телефон был лакомой костью, которую ему показывали.

– Аркадий Петрович, вы меня слышите?

– Слышу, диктуйте адрес, – Веронов отложил телефон. Зверь в утробе чуть слышно рычал.

Первую половину дня Веронов готовился к акции, ходил по магазинам, обдумывал перфоманс, который соответствовал бы месту действа, участникам представления. Сел в машину, установив на заднем сидении клеенчатую тяжелую сумку. Общество ветеранов КГБ находилось в Замоскворечье, на берегу канала, в бело-желтом ампирном особняке с окнами на набережную. Проехав сквозь чугунные ворота, он был встречен полковником Морозовым. Полковник был маленький, лысоватый, улыбчивый, чем-то напоминающий расторопного сельского бухгалтера. Он сразу же провел Веронова в комнату заседаний. Это была небольшая зальца, которая старинным хозяевам дома служила гостиной. Теперь посредине стоял овальный стол с крепкими дубовыми стульями. По стенам висели масляные потемневшие портреты каких-то московских бар, красовался лепной герб – лев с двумя мечами и лента с латинской надписью. За столом, занимая все стулья, сидели члены общества.

Все они были чем-то похожи. Гранеными лицами, словно их рисовали кубисты. Суровыми лбами и тяжелыми взглядами. На всех были застегнутые пиджаки и темные галстуки. Некоторые положили на стол костлявые пятерни, перевитые фиолетовыми венами.

Веронов вдруг подумал, что попал в масонскую ложу: сейчас его представят, и начнется обряд посвящения, с плащами, шпагами и священными сосудами. Но Морозов, не представляя Веронова, усадил его в стороне на диван, под портретом безвестного московского барина.

– Товарищи, соратники, – произнес Морозов, и Веронов поразился его преображению. Исчез улыбчивый расторопный сельский бухгалтер, низкорослый толстячок, и появился волевой, с упрямой складкой на лбу повелитель, перед которым дрожали вызванные на допрос диссиденты, трепетали сильные мира сего, видя в нем всесильное государство, всеведающее, неотвратимое в своем возмездии, – Дорогие соратники, мы собрались, чтобы посмотреть друг другу в глаза, убедиться, что в нас живет дух, преданность, честное служение. Государство наградило каждого из нас орденами, званиями, заслуженным доверием. Здесь же, в нашем братском кругу, мы награждаем наших выдающихся товарищей наградами нашего общества, которые не менее почетны и дороги, чем награды Родины. И первым, кого мы представляем к награде «Бриллиантовая звезда», является генерал-лейтенант Андрей Анатольевич Лодейников, – со стула поднялся статный старик с голым черепом и седыми бровями, из-под которых смотрели неподвижные стальные глаза. Ему аплодировали, но не было улыбок. Были неподвижные граненые лица, застегнутые пиджаки, темные галстуки. Веронова смущала эта одинаковость, словно всех здесь собравшихся создавали по единому образцу в таинственной кузне, выковывая как подковы. И они, побывавшие между молотом и наковальней, в своих граненых лицах несли отпечатки великих и страшных времен.