Книга Кайрос - Анастасия Монастырская

– Даник исповедует религию счастья. А счастье в незнании.

– Он уверен, что стоит открыть бутылку шампанского, как ты уже хмелеешь.

Алиса рассмеялась:

– Узнаю своего мальчика. Недавно напоил меня и заставил подписать доверенность на фирму. Так мило…

– Тебя это забавляет?

– Конечно.

– И в чем твой интерес?

– Иногда я специально притворяюсь пьяной, чтобы он отнес меня домой на руках. Так приятно, когда твой сын несет тебя на руках… Считай, что это мой каприз.

– Из-за своего каприза ты потеряла контроль над фирмой.

Алиса пожала плечами. Кожа смуглая, упругая. Тело юной девушки. Казус подозревал, что все это не только результат хорошей генетики, но и плод многочасовых упражнений в фитнесс-зале, и усилия дорогого косметолога.

– Не жалеешь?

– У меня есть другая. А с этой пусть Даник поиграет, наберется опыта. Вот ты умный, Казус, а одного до сих пор не можешь понять: наши дети уверены, что их родители старые дураки, отставшие от жизни. Дураков надо учить уму-разуму. Вот пусть и учат, если, конечно, у самих умишка хватит.

– Все равно не понимаю, зачем ты ему фирму на откуп отдала?

Алиса села на кровати, закутавшись в гостиничное одеяло. Они всегда приезжали в этот мотель и снимали именно этот номер. Иногда ей казалось, что это их дом с Казусом – на двоих.

– Даник – хороший мальчик, умный и правильный. Но у него идея-фикс: ему кажется, что на его свободу посягают. И тот, кто посягает, враг. Уцепись я за фирму, он увидел бы во мне врага. И мы потратили бы годы и километры нервов, чтобы объяснить друг другу то, что и так ясно. Зачем? Он хочет фирму? Пусть. Поиграет с людьми, опыта наберется. Самое худшее – если он ее разорит. Процентов девяносто, что так и будет. Он слишком несерьезен, мой Даник. Ему играть хочется.

– Однако остаются еще волшебные десять процентов, – тихо заметил Казус.

– Твоя знаменитая теория-перевертыш: девяносто к десяти, – Алиса потерлась щекой о его ладонь. – Девяносто процентов от неудачи, десять – от успеха. Или наоборот.

Помолчали.

Алиса рискнула нарушить молчание:

– Ты сегодня ничего не говоришь о Кире. Как она?

– Все так же. Любит. Ревнует. Страдает.

– А результат?

– Умеешь задавать невозможные вопросы. Результата пока нет. Кстати, ты знаешь, что учудили твой Даник и Вадим? Они снова поспорили на женщину.

– Мальчишки! – улыбка Мадонны.

– На Сару.

– Что?! – Вино окропило белую простыню. – Какого черта?!

– Тише, дорогая! Твоя ненависть к этой персоне иррациональна. Когда-то ты сделала все, чтобы отвадить ее от Данилы, а потом от Вадима. Сейчас ты ее уволила. В присутствии сына. Представляешь, он даже не знал, что она у тебя работает.

– Давным-давно мы с ней договорились. Она оставляет моего сына в покое – я даю ей неплохое место. Все счастливы и довольны. Она ему не пара.

– Всего лишь твое мнение.

– Мать всегда лучше знает. Он никакой, когда рядом с ней. Глаза стеклянные.

– Неужели? – Казус нежно поцеловал ее в ладонь. – Не злись, дорогая, но ты не права. Это может решать только сам человек.

– С Даником решаю я и только я!

– В любом случае, ты ее уволила.

– Сама не понимаю, что на меня нашло. Увидела в коридоре, и – накатило… Даник заключил пари?

– Не мог пройти мимо такого увеселения. Кстати, Сара теперь работает у Вадима. Кира злится. Мальчишки, как ты выразилась, забавляются. Сара у них что-то вроде дрессированной зверушки…

– Ты уверен, что он ничего к ней не чувствует?

Казус заметил, как побледнела Алиса. Тоненькая струйка по подбородку. Не вино, а кровь.

– Что с тобой? – постарался, чтобы голос звучал нежно.

Алиса поежилась:

– Я ее боюсь, Паша. А почему боюсь – не знаю. Ближе подойдешь – сожжет.

* * *

На работе Сухопаров сказался больным и вот уже который день бессмысленно кружил по заснеженному городу. Сам не знал, чего искал. Живот и виски крутило. Чтобы снять спазм, купил водки – при каждом приступе глотал ее, словно воду, запивая горстями обезболивающих таблеток.

Дни и ночи слились в один кошмар, наполненный лицами, голосами и запахом земли. Ноздри улавливали мириады оттенков – глины, песка, перегноя, болотных мхов и разлагающихся трупов. Земля притягивала, давила, сплетала сухожилия и мысли в один узел. Не было сил и желания его разрубить. Но земля же, вымотав и истощив, давала пусть временное, но забытье.

Десять раз Сухопаров был в Ботаническом саду. Шесть – в Оранжерее на Таврической. Бесчисленное количество раз – на детских площадках, у детских песочниц с их замерзшей субстанцией, присыпанной снегом. Там Сухопаров забывался, падая в черную воронку. Просыпался от холода и забитого землей рта. Иногда будило осторожное прикосновение детской лопаткой: «Дядя, ты живой?». Дети его не боялись. Боялись матери детей.

Хотелось секса и крови. Насилия и убийства.

Звонил телефон. Отец, знакомые, коллеги равнодушно, как ему казалось, справлялись о здоровье и планах. Наступало просветление, Сухопарову становилось противно от мысли, что он – это он. Нажимал красную кнопку, и с первым же «би-и-п» накатывало: водка-таблетки-убью-умру-помогите…

Он сидел на лавке в петербургском проходном дворе на Моховой и смотрел на правую ногу в порванной штанине. Белая плоть с глубоким порезом. Вместо крови из него сыпалась земля. Образовался целый холмик. Сухопаров переставил ногу чуть вправо. Для второго холмика. Не было страшно. Было так больно, что стало все равно.

– Хуже не будет, – сказал сам себе.

Губы дернулись.

Шутка.

Из соседнего подъезда уже второй час выносили мусор. Ремонт. Раньше ремонт делали летом, теперь – круглый год.

Сухопаров закрыл глаза, представил Лару в коротком шелковом халатике. Наклоняясь, она промазывала клеем лист обоев. Обнаженные груди двигались в такт кисточке. Сухопаров почувствовал возбуждение…

– Петя! – голос Лары звучал далеко-далеко. – Давай потом, а?

– Сейчас хочу, – расстегнул ширинку.

Она вскрикнула, когда он вошел в нее рывком, и обмякла.

Он мял ее груди, пока не понял, что из них течет клей…

Когда пришел в себя, перед ним была оконная рама. Стекло такое прозрачное, что резануло по глазам.

Потер веки и увидел высокую черную старуху.

Старуха вышла из оконной рамы и казалась вполне живой. Только во лбу у нее была дырка.

– Болит, милок? – ласково спросила.