Книга Счастливчики - Хулио Кортасар

В каюте номер пять по левому борту спит сеньор Трехо и храпит точно так же, как у себя дома в супружеской постели на улице Акойте. Фелипе еще не лег, хотя и валится с ног от усталости; он принял душ и разглядывает в зеркале свой подбородок, на котором начинает пробиваться пушок, тщательно причесывается: ему приятно смотреть на себя и чувствовать, что он переживает увлекательное приключение. Он входит в каюту, надевает льняную пижаму, устраивается в кресле выкурить «Кэмел», и направив свет лампы на номер «Эль Графико», принимается неторопливо его листать. Если бы еще старик не храпел, но это было бы уже слишком роскошно. Он все никак не может смириться с тем, что ему не дали отдельной каюты, а вдруг случайно подвернется какая-нибудь, придется поломать голову, как все устроить. То ли дело, если б старик спал отдельно. Смутно вспоминались фильмы и романы, в которых пассажиры переживали в своих каютах потрясающие любовные драмы. «И зачем я взял их с собой», — думает Фелипе и вспоминает Негриту, которая сейчас, наверное, раздевается у себя в чердачной комнате, а вокруг — радио- и тележурнальчики, открытки с фотографиями Джеймса Дина и Анхеля Маганьи. Он листает иллюстрированный журнал, задерживаясь взглядом на фотографии боксерского поединка, и воображает, что победитель на международном матче — он сам, и он подписывает автографы, он нокаутирует чемпиона. «Завтра будем уже за границей», — думается вдруг, и он зевает. Кресло изумительно удобное, но «Кэмел» уже обжигает пальцы, и сон наваливается все больше. Он гасит лампу, включает ночник у кровати и ныряет в постель, с наслаждением ощущая каждый сантиметр простыни и упругого и плотного матраца. Вспоминается Рауль, он, наверное, сейчас тоже ложится, выкурив последнюю трубку, но вместо храпящего старика рядом с ним в каюте такая хорошенькая рыжуха. Уже, небось, пристроился к ней, наверняка, оба голые и, знай, получают свое удовольствие. Для Фелипе слова «получать свое удовольствие» означают все то, что ему известно из собственных попыток в одиночку, из книжек и откровенностей школьных приятелей. Он гасит свет, поворачивается на бок и тянет в темноте руки, желая дотянуться и обхватить тело Негриты, и этой рыжухи, тело, в котором есть и частичка младшей сестры его приятеля, и его собственной двоюродной сестры Лолиты, он гладит и ласкает этот калейдоскоп, и руки его впиваются в подушку, обхватывают ее, выдергивают из-под головы и прижимают к телу, липкому, содрогающемуся в конвульсиях, а рот впивается в ее теплую и безвкусную ткань. Получить удовольствие, получить удовольствие, и он даже не заметил, как содрал с себя пижаму, и вот уже голый прижимает к себе подушку, вытягивается, переворачивается лицом вниз, обрушиваясь на нее всеми почками, изо всех сил, до боли, и все равно — не получается удовольствия, наслаждение не приходит, а только дрожь и судорога, которые приводят его в отчаяние и раздражают. Он кусает подушку, прижимает ее к ногам, притягивает к себе и отталкивает и, в конце концов, привычно сбивается на легкую дорожку, откидывается на спину, и рука начинает ритмично двигаться, то сжимая, то чуть отпуская, умело замедляя или ускоряя движение, и снова это Негрита над ним, точно так, как на французских фотографиях, которые показывал ему Ордоньес, Негрита тяжело дышит, задыхается и старается не застонать, чтобы не разбудить сеньора Трехо.

— Ну что ж, — сказал Карлос Лопес, гася свет. — Вопреки моим опасениям, эта водяная авантюра все-таки началась.

Сигарета рисовала в темноте узоры, потом молочная белизна затянула иллюминатор. В постели было так хорошо, мягкое, едва заметное покачивание убаюкивало. Но прежде чем уснуть, Лопес успел подумать о том, как славно, что среди пассажиров на пароходе оказался Медрано, вспомнить дона Гало с его историей, рыжеволосую подругу Косты, странное поведение инспектора. Потом ему вспомнилось, как он зашел в каюту к Раулю, как они с зеленоглазой девушкой друг друга подкололи. Ничего себе подружка у Косты. Если бы он этого не видел своими глазами… Но он видел, а собственно, что особенного, мужчина и женщина занимают одну каюту под номером десять. Интересно, если бы он встретил ее, например, с Медрано, он бы не нашел в этом ничего странного. А вот с Костой почему-то… Глупо, но это так. Он вспомнил, что Костальса де Монферлана вообще-то звали Коста; вспомнил он и своего старинного соученика Косту. Почему мысль все время крутится вокруг этого? Что-то не укладывалось в привычные рамки. А тон, каким говорила с ним Паула, совсем не соответствовал ситуации, если предположить, что они… Конечно, есть женщины, которые не могут совладать с собой. А Коста, стоя в дверях, улыбался. И оба такие симпатичные. Такие разные. Вот оно, в чем дело, оба они совсем не подходящие друг другу. Между ними не чувствуется связи, нет никакого миметизма, который обязательно присутствует в любовной игре или дружеских взаимоотношениях, когда самые резкие противоположности закручиваются вокруг чего-то такого, что рождает сцепку и ставит все на свои места.

— Ну вот, размечтался, — сказал Лопес вслух. — В любом случае они будут замечательными попутчиками. Но кто знает, кто знает.

Сигарета вспорхнула птицей и пропала в реке.

D

Ровно в полночь, в кромешной тьме, на носу парохода, тайком, с некоторой опаской, однако горя неудержимым возбуждением, Персио встает на вахту. Иногда прекрасное южное небо на мгновение притягивает его внимание, и он, запрокинув лысую голову, вглядывается в сверкающие гроздья, однако прежде всего Персио хочет проникнуть в жизнь судна, на котором плывет, и ради этого он выжидал, когда сон, уравнивающий всех людей, вступит в свои права, чтобы установить здесь вахту, которая свяжет его с текучей субстанцией ночи. Он стоит рядом со свернутым в бухту, по-видимому, канатом (поскольку на судне змей в принципе быть не может), ощущает на лбу влажное дыхание речного устья и про себя, вполголоса, сопоставляет отдельные элементы, которые накапливались начиная с «Лондона», тщательно подбирает один к одному и сортирует, и три бандонеона, и прохладительный напиток с «чинзано», и форма переборок в носовой части судна, и плавно-маслянистые движения радара, — все это мало-помалу складывается у него в некую геометрию, медленно приближающую его к первопричинам того положения вещей, в котором оказался он вместе со всеми окружающими. Персио вовсе не стремится к категоричным оценкам, и тем не менее мучительное беспокойство по поводу то и дело возникающих обыденных проблем не отпускает его. Он убежден, что в этом карманном хаосе царит едва уловимый аналогией порядок, в силу которого популярный исполнитель песен приходит проститься со своим братом, а движущееся кресло паралитика управляется хромированной ручкой; и точно так же он смутно уверен в том, что есть некая центральная точка, в которой каждый отдельный ни с чем не согласующийся элемент может быть увиден как спицы колеса. Персио не настолько наивен, чтобы не знать: любой попытке нового построения должен непременно предшествовать распад предыдущего явления как такового, но при всем том он любит несметное разнообразие жизненного калейдоскопа, и он блаженно ощущает на ногах новенькие домашние туфли фирмы «Пирелли» и растроганно слушает, как поскрипывает шпангоут и мягко плещет о киль речная волна. Будучи не в состоянии отринуть конкретное во имя того, чтобы проникнуть в то измерение, где разрозненные факты становятся явлением, а мир чувствований уступает место головокружительному сочетанию энергетических пульсаций и излучений, он прибегает к скромному астрологическому занятию, традиционному рассмотрению вещей при помощи герметических образов, карт таро и благоприятного случая, проливающего свет на смысл происходящего. Персио верит, что некий дух, выпущенный из бутыли, поможет ему распутать клубок событий, и, уподобившись носу «Малькольма», разрезающему надвое реку, ночь и время, спокойно продвигается вперед в своих размышлениях, отбрасывая все обыденное — как, например, инспектор или странные запреты, царящие на судне, — ради того, чтобы сосредоточиться на моментах, обнаруживающих высшую взаимосвязь. Вот уже некоторое время его глаза разглядывают капитанский мостик, задерживаются на широком, пустом лобовом стекле, сочащемся фиолетовым светом. Кто бы ни вел это судно, он должен находиться там, в глубине светящейся рубки, за этим стеклом, фосфоресцирующим в легком речном тумане. Персио чувствует, как страх поднимается в нем, ступенька за ступенькой, и в памяти мелькают образы гибельных кораблей без кормчих, и недавно прочитанное навевает иные видения: злополучные северо-восточные районы (Тукулька, грозящий зеленым жезлом-кадуцеем) мешаются с Артуром Гордоном Пимом, ладьей Эйрика в подземном озере из Оперы, ну и винегрет! И в то же время Персио почему-то боится того вполне предсказуемого момента, когда за стеклом обозначится силуэт капитана. До сих пор все разворачивалось в духе милого бреда, вполне доступного расшифровке, стоит лишь подогнать немного друг к другу отдельные его элементы; но что-то говорит ему (и, возможно, это «что-то» как раз и есть подсознательное объяснение происходящего), что этой ночью установится некий порядок, внушающая тревогу причинность, развязанная и одновременно завязанная на краеугольном камне, который с минуты на минуту увенчает вершину свода. По телу Персио пробегает дрожь, он отшатывается, потому что именно в этот момент на капитанском мостике вырисовывается силуэт, черная фигура приближается к стеклу и застывает неподвижно. Вверху медленно вращаются звезды, капитану стоило лишь показаться, и судно меняет курс, и вот уже грот-мачта не ласкает планету Сириус, а целится в Малую Медведицу, хлещет и отгоняет ее в сторону. «Есть у нас капитан, — думает Персио, — есть». И тут в беспорядке быстрых мыслей и биении крови медленно начинает сгущаться и зарождаться закон, матерь будущего, закон — начало непреклонного пути.