Книга Чистилище. Книга 2. Тысяча звуков тишины (Sattva) - Валентин Бадрак

Я осознавал, что вошел во взрослый мир не с парадного входа, скорее проник туда тропой Люцифера, сквозь черный пролом, о существовании которого большинство людей имеет очень смутные представления. От этого понимания мне стало жутко.

Остальное происходило, как в невесомости. После ее ухода я глотал водку с остервенением, пытаясь забыться. Мне было мерзко и сладостно одновременно.

Девушка никуда не заявила. И я долго бы еще томился от тошнотворного самобичевания, если бы не долгожданное извещение из военкомата – предстояла иная, полная приключений и смысла жизнь. Смысл нужен был мне, как воздух, ибо томящийся во мне зверь уже задыхался в тяжелой клетке из морали, общественных правил и законов. Он отыскал меня, несведущего, как ищейка по запаху, внезапно и неотвратимо, не дав ни опомниться, ни подумать. И имя этого смысла было – война».

«Ого, да этот Шура тот еще орел, дел успел наворотить предостаточно», – подумал Лантаров, оторвавшись от исписанных мелким почерком страниц. Шура представлялся ему кроссвордом, который он поступательно разгадывал. Но на деле все выглядело совсем не так, как в журнале, когда черкаешь карандашом, заполняя пустые клетки. Чем дальше он продвигался, тем меньше понимал…

Оставалось лишь одно – продолжать делать открытия.

5

Времени было предостаточно, и Лантаров опять погрузился в исповедь того, кто надел костюм праведника и претендовал на роль его учителя. Кириллу казалось, что, отыскав несоответствия избранному образу, он получит определенные преимущества. Интуитивно в недостатках другого он искал возможности оправдать свои слабости.

«– Сынки, знаете, чем ВДВ отличается от любых других родов войск?! Так вот запомните: ВДВ отличается отношением к слову «убивать»!

Это были первые слова, которые я услышал в Гайжюнайской учебке, одной из самых знаменитых кузниц десантно-штурмового персонала для афганской войны. Они донеслись до меня, как зловещее заклинание, как манифест, и тут же резкий холод прошелся между лопаток. Я внезапно понял – все это по-настоящему, всерьез. Мы содрогались, загипнотизированные, глядя на безумные, одержимые глаза офицера, горящие животным огнем, как раскаленные угли, и улавливали его полное соответствие этим магическим словам. Но я незаметно для самого себя проникся симпатией к этому монстру, а мрачное обаяние слова «убивать» околдовало меня. И сами мы учились произносить это слово заново, вслушиваясь в его металлическое, вороненое звучание, потому что только тут неожиданно осознали, что до этого совсем не знали его тайного шифра. Мне казалось, что мы – избранники Бога. Как же жестоко я ошибался!

К моменту, когда я оказался в пропитанных вечной сыростью литовских лесах под Каунасом, трубный зов войны уже прокатился по необъятной советской империи. Но и у меня самого не было никакого сомнения в том, что война – это мое, специально для меня выдуманное дело. Нет смысла тратить время на рассказы, как отменная физическая подготовка разрозненных индивидуумов конвертируется во всеобщую готовность разрушать, сокрушать и уничтожать. Умопомрачение приходит не сразу, боевые мутанты вырастают от повседневного многократного поглощения идеологических пирожных, обильно политых мифическим шоколадом будущих наград и мирского признания. Не потреблять эту пищу невозможно – она подается в коллективном корыте, едоки же доводятся до такого состояния, когда в дифференциации нет необходимости. Нас произвели в боевые пешки на шахматной доске державы. Но что это я?! Я был вполне доволен, выкапывая слитки особенно блестящей породы из глубоких карьеров ощущений после сообщения о том, что мы рассчитаны на три минуты боя. Я не знал, что то была всего лишь слюда, но ведь блеск у нее на солнце не хуже золота.

Гайжюнай, а официально – 242-й учебный центр ВДВ, работал гигантским распределителем союзного значения: тут давали навыки ударно-наступательного боя, отсюда раскидывали подкованных комиссарами пацанов по всем воздушно-десантным дивизиям и десантно-штурмовым бригадам. Тут проходила самая трудная ломка, превращение юношей, чувствительных, окрыленных романтическими порывами или близких к криминалу, ершистых героев городских подворотен, в единый, подчиненный одной цели механизм войны. Секрет состоял и в отборе. В застойных 80-х военные комиссариаты работали с особой тщательностью, направляя в ВДВ прежде всего всех тех оголтелых парней, в голове у которых уже занозой засело претенциозное стремление к превосходству и агрессии. Тем, кто очень настойчиво просился в десантники, редко отказывали – их превращали в оловянных солдатиков быстрее всего. И я был один из них, я стал лучшим из них.

Что я помню о Гайжюнае? Злые туманы и неустанные мелкие, игольчатые дожди. Обескураживающую экспрессивность ночных походов на стрельбы и наэлектризованную атмосферу предвоенного времени. Никто не говорил нам: «Ребята, цельтесь тщательнее, это сохранит вам жизнь». Все происходило обыденнее. Если это промах из автомата, весь взвод облачался в душные резиновые костюмы «ОЗК», натягивал противогазы и в течение ближайшего часа ползал в грязи под плевки и циничные проклятия сержанта. Если промах при стрельбе из БМД – боевой машины десантной, – сержант просто бежал к машине и, открыв люк, долго, с особым смаком, топтался тяжелыми сапогами на голове, слегка защищенной шлемофоном. Если кто-то отставал по дороге на стрельбище – эти десять километров мы всегда бежали, таща в руках и перекидывая друг другу ящики с патронами, снаряды для боевых машин и еще много всякой дребедени – отставших ожидали для отжиманий. И, вдыхая острый запах отработанного дизельного топлива десантных машин, мы учились ненавидеть и презирать слабых. Разумеется, отстававших потом тихо и безжалостно били в казарме. Должен признаться, только там я оценил два года тайных посещений Кременчугской бригады. Они позволили мне преимущественно бить, а не оказываться битым. Порой мне даже доставляло удовольствие замечать сквозь соленую пелену, застилавшую глаза, подрагивающие руки и ноги у многих сослуживцев, несчастные перекошенные лица отставших, слышать свист и хрип при каждом вздохе, видеть быстро застывающую, белую слюну на пересохших губах. А почему я должен был их жалеть?! Чем они занимались до Гайжюная?! Тем более, что офицеры ежедневно напоминали нам: один слабак на войне может стать причиной гибели взвода и даже роты.

Все мы, кроме сержантов, были так называемые духи, то есть молодые солдаты. Мы были, как кролики, посаженные в необычную клетку с заготовленными в ней сюрпризами, находясь под скрытым пристальным наблюдением организаторов небывалого по размаху эксперимента. И все наши неприятности и тяготы жизни на полгода разделялись поровну. Но правда и в том, что моя природная приспособляемость, приобретенная в компании Бурого изворотливость, мгновенная сообразительность и безупречная физическая подготовка быстро привели к лидерству. Когда в расположении роты возникали частые ночные игрища, в которых сержанты занимались одним-единственным делом – подавлением или, как там принято говорить, опусканием всех, я попытался схитрить. Обычно сержанты начинали куражиться часа через два после ухода офицеров. Выставив на стреме одного из своих более молодых по призыву собратьев, они поднимали один или несколько взводов. После отрывистой команды «Обезьяны второго взвода, строиться на подоконнике», мы старательно гнездились там, где указывалось. Затем шли «крокодильчики», при которых руки и ноги упирались в металлические дуги на спинках кроватей, – устоять на распорках больше минуты было нелегко даже мне. «Электрические стулья», когда нужно было присесть у стены, вытянув руки. Конечно же невозмутимое ползанье на скорость в противогазах под кроватями, цирковое «вождение» табуретов по казарме на стертых коленках и даже борьба для увеселения старших товарищей. Мне было довольно несложно терпеть физическую нагрузку вместе со всеми, но явно незаслуженные окрики «быдло!», «овцы!», «уроды!» вскоре стали выводить из себя.