Книга Жду. Люблю. Целую - Тереза Ревэй

Линн хорошо запомнила те редкие часы отдыха, когда она была предоставлена самой себе. Ночные налеты немецких бомбардировщиков не могли погасить желания молодости жить и радоваться жизни, в которой была не только война, но и прекрасные вечера в ночном клубе на Лейкестер-сквер, танцы с американскими и британскими военнослужащими, когда пары кружилась между обитыми бархатом скамьями. Крепкие мужские руки на талии, щека, прижавшаяся к щеке. Волнующая мелодия «Let there be love»[10], вызывающая смутные желания чего-то большего, неопределенного и быстротечного.

Но в то утро, находясь в чистой, солнечной госпитальной палате рядом с босоногим иностранцем, она, офицер британской армии, успевшая повидать кровь и смерть, награжденная за храбрость, проявленную во время заброски на оккупированную немцами территорию Франции, снова почувствовала себя робкой неискушенной девушкой.

Макс пристально смотрел на молчавшую молодую женщину. Линн Николсон стояла неподвижно и была очень спокойна. Видя, что он изучает ее, она позволила ему это. Ни его взгляд, ни молчание совершенно не тяготили ее. Макс смотрел на ее лицо, которое будто притягивало свет, и думал о том, что теперь, после войны, людям нужно заново учиться общаться друг с другом.

Поезд медленно подъезжал к берлинскому вокзалу. «Прошлого уже не вернешь», — думал Макс, который сидел на крыше вагона, свесив ноги. Состав был перегружен. Кому не хватило места в битком набитых товарных вагонах и на их крышах, висели на подножках и даже облепили локомотив.

Невероятная толчея царила на всех немецких вокзалах в эти первые июльские дни. На перронах сновали туда-сюда исхудавшие женщины, плечи которых сгибались под тяжестью мешков с пожитками, отощавшие военнопленные, узники концлагерей, солдаты в разорванных серо-зеленых мундирах с обмотанными тряпками ногами вместо обуви — жалкие остатки грандиозного, некогда непобедимого вермахта. Этим воякам обещали не только Германию, но и весь мир. Чем выше пьедестал, тем больнее с него падать. В растерянных взглядах военных читалось отчаяние. Те, кем когда-то восхищались, теперь вызывали только презрение и жалость.

Крыша вокзала была уничтожена пожаром, птицы летали просто над головами. Макс стал прокладывать путь к выходу, чувствуя головокружение от вида лежащего в руинах родного города. Разрушение было таким тотальным, что по спине ползли мурашки. Но даже такой, покрытый пылью и пеплом, Берлин все равно оставался единственным и любимым. Оплакивая судьбу немецкой столицы, Макс понимал, что никогда не любил ее так сильно, как теперь.

У него ничего не было, кроме старой одежды, которую он нес в мешке на спине. Он шел наугад по дорожкам, петляющим между развалинами. Главные улицы еще можно было узнать, от переулков же не осталось и воспоминаний. Спрятав волосы под красными косынками, женщины разбирали завалы. Пот кругами выступал на мешковатых платьях, мышцы рук напрягались, когда работницы, собравшись вместе, толкали вагонетки с битым кирпичом. Женщина, усевшись на табурет, дробила молотком кирпичи и складывала обломки в корзину. Даже в таком хаосе был некий порядок. Развалившись в велюровом кресле, положив ногу на ногу, с открытым ртом спал солдат. Несколько мух летали над его светлой шевелюрой.

Дома, где когда-то жил Макс, больше не было. Только фасад по-прежнему вздымался к небу. Посмотрев на него некоторое время, Макс печально, но решительно продолжил свой путь. Посреди руин возились босоногие ребятишки. Из-за грязных лиц и диковатых взглядов они больше напоминали живущих в лесной чаще животных.

Не без труда он достиг места, где находилась его старая студия. Там он жил, когда был еще молодым и малоизвестным. Ожидая увидеть руины, он, к своему большому удивлению, обнаружил, что часть домов, словно остров среди пожарищ, была относительно целой. Сердце его забилось сильнее. Парадный вход дома был весь загажен экскрементами. Макс стал подниматься по лестнице, останавливаясь после каждого пролета, чтобы отдышаться. «У меня же нет ключа», — вдруг вспомнил он, и эта мысль показалась ему до того абсурдной, что он улыбнулся. В большой комнате окон не было. Покрытые сероватой пылью, на полу валялись рефлекторы, перевернутые стулья, ящики шкафов, размотанные пленки и куски полуистлевшей ткани. Не в первый раз он находил свою студию разоренной. Более десяти лет назад в отместку за его обличительные репортажи боевики СА уже наведывались к нему в гости.

Справившись с волнением, Макс заставил себя пройти дальше. Слыша, как хрустят под ногами разбитые стаканы, он думал, что идет по своему прошлому, по всему, что он прожил, когда был просто фотографом. Сколько дней и ночей провел он здесь? Сколько часов просидел в лаборатории, в которой теперь отсутствовала часть стены, так что через пролом проникал свет. Здесь покоилась часть его самого.

Устав, он перевернул пустой ящик и сел на него. Достал из кармана сигарету, чиркнул спичкой. Подумал, что не отказался бы от порции виски. Ему хотелось снова стать ребенком, чтобы не стыдно было расплакаться.

Осторожные шаги раздались на лестнице, но он решил не оборачиваться. Теперь Макс не боялся. Никого и ничего.

— Дядя Макс?

Обернувшись, он увидел племянника. У Акселя отросли волосы, одет он был в длинную, не по размеру, рубаху и военные штаны, державшиеся на поясе при помощи толстого кожаного ремня. Лиловый шрам перечеркивал лоб.

— Боже, Аксель! Что ты тут делаешь?

Подросток смотрел на него воспаленными глазами.

— Я пришел повесить вот это, — сказал он, показывая клочок бумаги. — Я не знал, где ты, но подумал, что если вдруг вернешься, то сможешь тогда нас найти.

Макс узнал одно из объявлений с сообщениями для потерявших друг друга близких, которые клеили на деревянные столбы, установленные прямо посреди улиц.

— Мы — это кто? — сухо спросил он.

— Мама и я.

— Мариетта в Берлине! Я думал, что вы оба находитесь в безопасности. Что произошло?

Лицо Акселя скривилось, но он гордо вскинул подбородок.

— Я сражался в ополчении. В конце января нас отправили сюда прямо из школы. Мы сделали все, что смогли, но, видимо, этого оказалось недостаточно.

Он пожал плечами и отвел взгляд, превратившись вдруг в маленького пятилетнего мальчика, которого Макс любил водить в зоопарк и на прогулку в Тьергартен. Теперь этот самый лучший парк в городе превратился в пустырь, на котором не осталось ни единого дерева.

Макс подошел к племяннику и обнял его. Аксель вырос и доставал до его плеча. Из-за свойственного подросткам смущения он попытался вырваться, но Макс не отпустил его и прижался щекой к пыльным волосам Акселя. Тот продолжал сопротивляться, его тело было напряжено, но вдруг он сам обнял дядю и зарыдал.

Печальная нежность охватила Макса, словно он прижимал к своей груди все немецкое молодое поколение, лишенное беззаботности, пахнущее кровью и землей, поколение, оказавшееся заложником режима, поколение, которое столько лет росло среди кровавых фантазмов, чему он сам был свидетель.