Книга Языческий алтарь - Жан-Пьер Милованофф

Закончив речь упомянутым славным видением, Ганнибал опустился вместе с крышкой на пол и подал сигнал веселиться, после чего началась полная неразбериха. Толпа в масках бросилась к широким буфетным столам, выставленным вдоль всей глухой стены, напротив эстрады с музыкантами, и ломящимся от мяса и пирожных. Эполеты прижимались к эполетам, копеечные диадемы карабкались на картонные треуголки в дружном натиске, сутолоке, штурме. То было завихрение шелковых шлейфов, столпотворение фрачных пар, манишек и манжет, бурление камзолов и петлиц. Вино реками лилось в прорези масок. Прелаты, презирая протокол, огромными ручищами в кружевах хватали колбасные изделия через головы декольтированных дам и торопились прочь, чтобы всласть полакомиться в сторонке. Никого не удивляло ни исчезновение ромовых баб под мантильями, ни султаны в туфлях без задников и в казакинах, уплетающие копченую селедку, не снимая бархатных полумасок.

Стихийно образовались первые пары танцующих, проявившие полное презрение к исторической хронологии. Мадам Помпадур стала партнершей Карла Великого, Кловис пригласил госпожу Ментонон, Клеопатра любезничала с папой Пием XI. Надо ли говорить, что Золушка, с трудом приподнимавшая свои кринолины и передвигавшаяся мелкими шажками, пользовалась большим успехом? Она приняла много предложений и отвергла вдвое больше, разбив не одно юное сердце тем, что все или почти все медленные танцы танцевала с седовласым сумасшедшим в тоге, устроившим для деревни этот бал.

Оркестр сыграл «Китайскую ночь», продолжил серией фокстротов и песенок Рея Вентуры, однако наибольший успех снискал «Кумпарситой» и «Ревностью» при активной поддержке Волкодава: тот, зажмурившись и отчаянно кривляясь, сжимал и растягивал на брюхе аккордеон, чтобы извлечь из его последнего вздоха все, что было у музыканта на сердце. Когда дошло до болеро, изощренное ухо могло разобрать под сентиментальные звуки шепот:

– Вас не удивляет, Элиана, что Эфраим до сих пор не пришел?

– Бал продлится всю ночь!

– Все равно, я беспокоюсь.

– Он же обещал вам прийти.

– Нет, я пойду взгляну, чем он занят.

Бьенвеню потребовалось несколько минут, чтобы пробиться сквозь толпу мушкетеров, нетерпеливо топтавшихся у танцевальной площадки. Когда он сменил античные сандалии на высокие сапоги, старая испанская королева в горчично-шафрановом атласе, с усмешкой и нелепым видом Бобетты, нашла под горой пальто его шубу и протянула ему светло-бежевую шапку. Облобызав ей в благодарность руку, Бьенвеню зашагал к Высокому дому.

Луна той ночью поднялась позади церкви и потому не была видна с дороги, однако ее холодный и неподвижный, словно газовый, свет лился с безоблачного неба на заснеженные крыши. Ледяной воздух обжигал горло, земля трещала под подошвами. Издали шатающийся фермер – а шатался он потому, что был пьян вдвойне, от выпитого вина и от красоты Элианы – увидел свет в окне комнаты Маленького Жана и ускорил шаг.

Главная дверь дома была отперта. Бьенвеню вошел в прихожую, повернул выключатель, потопал, стряхивая с обуви лед и заодно оповещая о своем приходе. Потом, чтобы еще потянуть время, зажег тонкую сигару и лишь после этого поднялся на второй этаж.

Заплаканный Эфраим сидел на краю своей кровати. Гуляка застыл в дверном проеме, не зная, что делать. В шапке на затылке, в иссиня-черной шубе, скрывавшей гротескное маскарадное одеяние, с горящей сигарой в пальцах он чувствовал себя недостойно, попросту глупо. Да что там, чудовищно! Ничего не смыслящим идиотом.

– Уже столько недель… – начал он неуверенно – и не посмел закончить фразу, что, мол, столько недель замечает, что мальчик грустит, не понимая причину. Впрочем, он не сомневался, что Маленький Жан закончит ее за него. Он смотрел, как тот утирает слезы тыльной стороной руки, и ждал.

– Вы на меня сердитесь, – проговорил Эфраим, поднимая голову.

– Сержусь? За что?

– Я с самого возвращения плохо себя веду.

– Вовсе нет.

– Я все время стараюсь скрыть свои чувства. Теперь я себя за это корю.

– Сначала я думал, что ты горюешь из-за того, что тебя отчислили.

– Об этом я даже больше не думаю…

Бьенвеню, придерживая рукой шапку, нетвердой походкой пересек комнату и остановился у окна. «Как жаль, – думал он, – что этот разговор так запоздал, мы потеряли столько времени…»

– После смерти Розалии я был, как ты сейчас. Но это ничего не дало.

– Я вам обязательно расскажу, но не сейчас. Еще слишком рано.

– Как хочешь.

Он отодвинул свободной рукой занавеску. Далеко в ночи он видел освещенный танцевальный зал, а за ним, гораздо дальше и выше – сияющий контур гор, неохватных и грозных, словно готовящихся раздавить деревенские домики и превращающих в безделицу все людские радости, все амбиции. Это зрелище напомнило Бьенвеню, как он сам закрывал по вечерам окно, а потом проверял, засыпает ли Маленький Жан. Год за годом этот предшествовавший сну ритуал оставался неизменен и ожидаем. Теперь это угасшее счастье казалось ему еще более далеким, чем переход Ганнибала через Альпы.

– Этот бал-маскарад я устроил ради тебя, – пробормотал он, отходя от окна и возобновляя скольжение по комнате, загроможденной воспоминаниями.

И, не смея сознаться, что ждал от этого праздника конца недоразумению между найденышем и собой, добавил тоном игрока, бросающего крапленую карту и знающего, что партнеры уличат его в жульничестве:

– Элиана очень сожалеет о твоем отсутствии. У нее так мало возможностей развлечься!

– Я же обещал вам, что приду! – возразил Эфраим. – Вот только оденусь.

Бьенвеню вернулся в танцевальный зал с более легким сердцем. Он бросил шубу на кресло, снова переобулся в сандалии, жадно выпил рюмку коньяка и, пользуясь тем, что оркестр играл нечто вроде фанданго, пригласил испанскую королеву отпраздновать в его объятиях коронацию, пусть корона и была картонной. Именно такие поступки рождают верность и легенды. Бобетта, пьяная от признательности, собрала в кулак всю свою волю, чтобы не потерять ритм и не забывать задирать до икр яркий атлас, узаконивавший ее монаршее достоинство.

– До чего же хорошо вы танцуете, мсье Жардр! Где вы так научились?

– В прежней жизни, Бобинетта, в прежней жизни…

Ему было трудно говорить, он нес невесть что, разыскивая взглядом Элиану, угодившую во власть к томному Наполеону. Разыскав, слегка кивнул в знак того, что задание выполнено. Адмирал тоже принял сигнал, посланный через плечо юнги. Волкодав, повинуясь предназначенному ему жесту, принялся за «Голубку».

Музыка играла без передышки: румба, марши, джайв, уанстеп, медленные вальсы, шаю, котильон. Музыкантам каждый час приносили охлажденное питье, и они, освежившись, бойко исполняли по заказу модные мелодии. Бьенвеню, мало что сохранивший от своего античного достоинства, не отходил от Элианы и был на седьмом небе. Для более доходчивого изложения своего проекта подвесной дороги Арман увлек юнгу в темный угол, подальше от взоров. Но праздник продолжался и без них: танцоры так хохотали, сжимая в объятиях партнерш, что их накладные бороды переставали прилегать к лицам, и в царе легко можно было признать скотника или кузнеца. Осада буфета прекратилась, но спиртное наливали у стойки, где Дровосек и его приятели, заведовавшие бутылками, утихомиривали любителей ссор без учета их заслуг и статуса. Однако к трем часам ночи, когда на карнавал пожаловала Смерть, перевоспитавшиеся хулиганы поспешили ей навстречу, встали почетным караулом и даже не отняли оружие, хотя это противоречило правилам мероприятия. Да, в самый глухой ночной час неспящим был явлен отвратительный череп кладбищенской стражницы в зловещем капюшоне и костлявые плечи под шелковым саваном. Она властно заскользила по залу, сея вокруг себя страх и пустоту. Провожая взглядом лезвие косы, ровно, без дрожи скользившее над полом, любой мог заключить, что Смерть местная, ведь в Коль-де-Варез это орудие держат не так, как в Кейра или в Пьемонте.