Книга В тот год я выучил английский - Жан-Франсуа Дюваль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Внизу, посредине лужайки, расстилавшейся позади маленькой церкви в Мэдингли, возвышалось огромное забавное дерево, подстриженное на манер африканского, которое одиноко стояло на фоне саванны. Неизбежно мы пошли к нему, так как оно было единственной целью на горизонте, как раз под его ветками, образовывавшими купол, мы и узнали, что это священное дерево. Высокомерное, гордое и одинокое, оно видело нас издалека и с сомнением рассматривало наши силуэты дальнозорким глазом. Я не знал названия этого дерева, никогда не разбирался в деревьях, растениях, цветах и не способен наречь ни мир, ни природу, убеждая себя, что только ботаники и минералоги могут описать нашу планету, а это дерево было настолько лишено имени, что только чернокожие вожди использовали его как убежище, где можно было вести беседы. Да, это было дерево разговоров. Нас притягивала его тень, под ним будет сладко уединиться и слушать, как разговаривает дерево. Вопросы забили ключом. Мы спрашивали друг друга, как далеко простираются его корни и будем ли мы способны на протяжении веков выдерживать подобное одиночество, которым дерево наслаждается.
В тот момент, когда мы вошли в тень дерева, солнце просвечивало сквозь пропускающие свет листочки, я опустился в траву на колени и обнял Мэйбилин за талию, целовал сквозь свитер ее живот. Она запустила руки в мои волосы и гладила их, а над нами дрожала листва. Нам так не хотелось уходить из-под огромного купола этого дерева, возвращаться под настоящее небо. Но когда мы это сделали, то разорвали еще одну нить, нас связывающую. На обратном пути мы вернулись к маленькой церкви Мэдингли, куда вела маленькая дорожка, раньше, несмотря на все наши усилия, мы не смогли ее найти. На этот раз мы не поняли, почему прежде у нас это не получилось: дверь тут же поддалась. Войдя внутрь, мы обнаружили пустое пространство, ничего особенного, если не считать особую атмосферу. Мы почувствовали, хотя и не были верующими, что находимся в самом сердце нашей жизни, такой день существует только один раз между двумя ударами часов. Этого никогда не было в прошлом и никогда не случится в будущем. Этот момент существовал только здесь и сейчас.
Когда мы ехали обратно, мы остановились в маленькой гостинице, чтобы выпить колы. Мэйбилин проскользнула в туалет. Прежде чем снова поехать, я тоже решил сходить. У меня кольнуло в сердце: хотя я и нашел это забавным, но она бросила шиповник, который я ей подарил, в унитаз. Он не исчез, хотя, когда Мэйбилин спустила воду, цветок конечно же был захвачен в водоворот, но всплыл на поверхность, и я не знал, что с ним делать. Я спустил воду и ушел, не оглянувшись. Я ничего не сказал, когда вернулся и сел рядом.
В этой юбке и в свитере с V-образным вырезом она напоминала девушку около музыкального автомата, каких я видел на суперобложках некоторых дисков, на афишах фильмов, на front cover[138]книжек в карманном издании, на страницах журналов пятидесятых годов с Пэтом Буном, которые я читал в девять лет, когда земля вращалась в ритме «Rock Around the Clock» Билла Хейли. А я был похож на парня, который опустил монетку в музыкальный автомат и вместе с девушкой выбирает песню.
— Тебе понравилось, как мы провели сегодняшний день? — спросила Мэйбилин.
Я как раз хотел задать ей тот же вопрос, но она меня опередила.
— Это самый прекрасный день в моей жизни.
Я ничуть не шутил.
Она сказала:
— Тебе не кажется, что будет лучше, если мы проведем этот вечер по отдельности? Так мы ничем не рискуем.
— Чем рискуем?
— Испортить вечером этот восхитительный день.
Я сказал, что согласен, не стоит добавлять к картине не малейшего мазка, чтобы не нарушить композицию. Мы никогда не смогли повторить этот день, он был нашим самым большим достижением. Это была законченная картина. Мы великолепно нарисовали этот день и завершали его вместе. Мы могли его разглядывать, возможно, любоваться им всю нашу жизнь. Сегодня на аукционе этот день стоил бы очень, очень дорого.
Но иногда я был грустным или мрачным — как после выставки Магритта, говорила тогда Мэйбилин, — а я предпочел бы, чтобы она называла меня унылым. Мне не нравилось слово «мрачный», в то время как слово «унылый» меня устраивало, его звучание казалось менее угрюмым. В отличие от первого, оно не заканчивалось противным фрикативным звуком, после которого уже нечего сказать и не на что надеяться. Слово «мрачный» было как агония, после того как вам перерезали горло. Оно было окончательным и не подлежало обжалованию, настоящая неизбежность, губившая надежду на будущее, а слово «унылый» было созвучно со смелостью и цеплялось за весь словарный запас. «Мрачный» обращалось только к небытию. Мрак стерилен, он приносит только смерть. «Унылый» был куда более приятным, это одно из тех слов, которое употребляют, когда по небу гуляют тучи, — к тому же оно может относиться и к погоде. Я бы никогда не назвал ее мрачной.
Мне бы хотелось быть в глазах Мэйбилин погодой, особенно такой непостоянной, как в Англии, где она без предупреждения меняется за какие-то полчаса, переходит от комедии к трагедии, от прозы к поэзии, от свободного стиха к регулярному. Светлое голубое небо появляется после тяжелого ливня, очищается от дождевых облаков, их выметает ветер, который заботится о чистоте неба над доброй старой Англией. В конечном счете я предпочитал, чтобы Мэйбилин оценивала меня в этом ключе и называла унылым, для меня это было очень важно.
Но она продолжала повторять: «Ты мрачный, признайся, что ты мрачный?» Этим она меня дразнила или хотела вернуть к реальности. Мэйбилин говорила: «Ты мрачный, признайся, что ты мрачный» — и брала меня под руку так, что ее грудь касалась меня. Сегодня я прекрасно понимаю, почему хотел, чтобы она заменила слово «мрачный» на «унылый»: это попытка себя обмануть. Но когда Мэйбилин так говорила, она была права.
Так случается, что судьба, подкарауливающая нас за углом, заключается в одном-единственном слове или выражении. Накануне мы планировали вечером покататься на лодке, в шесть часов я позвонил ей из автомата и с удовольствием услышал крик ее квартирной хозяйки: «Maybelene, there’s somebody on the phone for you!»[139]Несколько секунд ожидания, и ее голос на другом конце провода, по тону которого было ясно, что, спускаясь по лестнице, она была уже уверена, что это я, а мне это нравилось. Я сообщил, что вечером не получится покататься на лодке, так как «Анхор» сегодня закрыт, а затем добавил, что ничего не поделаешь.
Она молчала, я не понимал почему, и лишь позже, когда мы встретились, я спросил об этой паузе (я никогда больше не беспокоил людей из-за таких пустяков), а Мэйбилин ответила, что она не любит это выражение — какое выражение? — «ничего не поделаешь», особенно когда его произношу я.
