Книга Восьмая нота - Александр Попов

– Не переживайте, завтра Новый год, их белые вороны взяли пофасонить.

– А что девочкам моим сказать?

– Пусть ждут, вороны валенки вернут в Новый год с подарками для ваших дочек.

– А вы кто?

– Разве я вам не говорил?

– Нет.

– Я ваш дед Мороз.

– Ой.

Ева

Я маленькая девочка. Зовут Ева. Ум едва-едва проклюнулся. Недавно поняла: взрослые отличаются от детей. У них деньги. Они ими озабочены больше, чем нами. Мы сами по себе, без денег, они с деньгами и без нас. Мультфильмы хоть и муть, но подвиг соприкосновения с нами. Рост делу не помеха, как и худоба. Школа – сплошное издевательство. Скажем, люблю читать, но не в то время, когда им хочется. У нас во времени сдвиг по фазе. Фаза – любимое словцо отца. Он им, как перцем, в любое блюдо с перебором. Мама фыркает, мне такой факт не дозволен. Фартук, и к раковине – исполнять семейный долг. Дурость, семья не в этом. По вечерам родители загоняют в кровать, как в клетку зоопарка, и начинают вести взрослую жизнь. Не завидую, каждый раз одно и то же. Однообразие и занудство, две брови на серьезных лицах взрослых особей. Учат все кому не лень: от училки «дети, закройте форточки» до соседки, которая почти не ходит, но знает, как.

– Взрослые, дайте вздохнуть.

Молчу, молчу, конечно, мечтаю. Метры детской жизни помечены минами и ловушками взрослых, в которые они чаще всего сами и попадают, несмотря на усы, бороды и боевую раскраску щек. Вот, говорят, дети любят рисовать. Во-первых, заставляют, во-вторых, кого-кого, а взрослых от бумаг за уши не оттянуть. Порой кажется, Сальвадор Дали в сравнении с ними просто душка. Все с высшим образованием дураки. Это одно из моих самых тонких наблюдений.

– Не жуй громко, замуж не возьмут.

– Мама, подслушивать нехорошо.

– Локти со стола убери, сколько раз говорить.

– Локти не мусор, они вещь неловкая, а тут на виду.

– Отправляйся в угол, знаешь, ты кто?

– Знаю, украшение многоугольников.

Взрослые загоняют в угол себя, а от скуки и нас заодно. Мне что? Я Ева. У ребра самим Господом завещано стоять. А мой Адам пока в аду. Вот подрасту, узнает, что такое рай на пару с Евой.

Вчера наша «закройте форточку» отчудила. Собрала тетрадки и уткнулась. Думали, одумается, подождали немного и приступили к делам насущным. К концу урока совесть заела. Завертелась на стуле и давай орать:

– Итак, пишем тему, а заодно и форточки закройте. «Устаревшие суффиксы».

Звонок. Он всегда за нас. Не успела точкой ткнуть, он тут как тут. А надумала на этом уроке вот что. Подруг должно быть семь, по дням недели. Мне пяти недостает. Вот и ссоримся по пятницам. Ревность в дружбе не драма, но-но-но! Кстати, «но-но-но» – мое любимое словечко. Училке часто кажется, это эхо по классу прокатилось, она открывает фрамугу для потусторонних лиц. Эхо для уха, а если их четыре десятка, значит, это я!

– Девочка, покупай билет.

Банальная история по дороге от школы до дома:

– Тетенька, миленькая, нагнись.

– Говори, от салона секретов нет.

– Я вас очень-очень прошу.

Когда кондуктор подносит пыльное ухо к моим губам, вешаю лапшу слоями:

– Знаете, у меня покупалка не выросла.

– Это еще что такое?

– Покупательная способность. Женщина, не щипайте ребенка, у меня недовес.

– Что?

– Дефицит веса, понятно, гражданка, или справку показать?

Кондуктор понуро тащится в угол лапшу переваривать, я на сдачу показываю язык.

Транспорт – ерунда. Маму в школу вызывают. Вот кошмар так кошмар. Дело было так: я оборвала лепестки цветов на подоконнике во время контрольной. Ответы занудливы, вздорны: «да» и «нет». А цветы мне хором кивали: «Да-да, да-да». Вот и оборвала, чтобы не подсказывали.

– Дети, закройте свои форточки. Ева, где цветы?

– У цветов осень, опадают, бедняги.

– И потом, у тебя не детские ответы, завтра жду вместе с мамой.

– Нет-нет-нет!

– Ну, это слишком. Выйди из класса немедленно.

Вышла, разревелась от несправедливости. У нас и технички педагоги – схватила одна и к директору приволокла.

– Вот, ревет, успокоить не могу, как заведенная воет.

– Ева, прекрати и ответь, в чем причина?

– Переведите на класс выше.

– Ты что, программу освоила?

– Да-да-да.

– Откуда уверенность?

– Не уверена, учительница сказала, что ответы мои взрослые.

– Ты не списала случайно?

– Нет-нет-нет.

– И никто не подсказывал?

– Плагиат не мой путь.

– Да?

– Что-что?

– Да-да-да, говорю, иди, подумаю.

Вот и пойми, думают или маму вызывают. Сдвиг по фазе какой-то. А у директора короткое замыкание. Хорошо, что короткое, а то бы так и дадакал до пенсии.

– Мама, мамочка, меня перевели в следующий класс.

– Они что, с ума сдвинулись?

– Не знаю, мамочка, но ты сможешь завтра убедиться в этом сама.

Пушкин, бабушка и подушки

У бабушки моей кроме двух табуреток никакой другой собственности не было. Первая табуретка, широкая, приземистая, во дворе крыльцо охраняла. Вторая в бабушкиной спальне стерегла кровать. Та, что у крыльца, темной была от дождей и снега, иной краски она за свой долгий век и не нюхала. Соперница, резная от загара, лоснилась – ухоженная, как пасхальное яйцо. Не понятно, как ее в миску с луковой шелухой окунали. Мне тоже хотелось быть таким же крепким, загорелым и высоким.

Сидя на первой, бабушка общипывала гусей на подушки. На бабушкиных подушках спал весь наш поселок: от мала до велика. С гостинцами по праздникам приходили за сны сладкие благодарить. В эти дни от печенок да леденцов меня со спины по щекам узнавали люди на улице.

– Акимовна, с каких гусей пух?

– С Польши, на подушках с эдакими перьями сам Коперник когда-то спал.

– Кем он тебе доводится, Коперник этот?

– Куда мне до него, он солнышку родственник.

– Ладно, чего там, уговорила, торговаться не стану, берем.

На бабушкиной нарядной кровати пирамидой громоздились четыре разновеликие подушки с розочками на лицевой стороне.