Книга Евангелие от Пилата - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Вчера вечером, желая, несомненно, поднять настроение и воспользовавшись тем, что мы все остались во дворце, Клавдия вдохновенно устроила прием, тайну успеха которого знает только она. Каждый гость считает себя гостем почетным. Каждое блюдо кажется новым. Каждый разговор создает впечатление, что беседуют умные люди. Намеки раздаются хозяйкой дома, как карты. Она умеет польстить каждому, заставляет каждого высказать то, что лежит у него на сердце, иногда хотя бы ради того, чтобы этот человек больше сюда не возвращался, подбадривает других, удивляет, восхищает. Она выбирает гостей, словно блюда: особые, разнообразные, пряные. Она дразнит вкусовые сосочки и души быстрыми наскоками, почти незаметными уколами, подчеркивая контраст, но не доводя до открытой схватки. Она не позволяет, чтобы пир вдруг завис в воздухе, наскучил, блюда сменяют друг друга, как разговоры, а Клавдия возлежит на хозяйском месте у стола и незаметно управляет прислугой.

Ты понимаешь, что я позволяю ей этим заниматься. Какими грубыми кажутся мне теперь, мой дорогой брат, приемы, которые устраивали в нашем доме… Помнишь? Одно блюдо, один разговор! Мы были настоящей деревенщиной! Пир кончался, как только съедали единственное блюдо и иссякала единственная тема разговора. Начиналось тяжелое переваривание пищи, а в головах не оставалось ни единой мысли. Жизнь походила на скучный обряд, на котором надо было наесться до отвала, чтобы набраться сил, и разговаривать, чтобы решить свои проблемы. Благодаря Клавдии, я, к счастью, стал свободнее и ежедневно возношу хвалу ей за то, что она вырвала меня из грязной колеи скучного и полезного существования, дав вкусить тысячи удовольствий и научив утонченности.

Вчера вечером во дворце собрались самые умные или самые забавные гости: лысый поэт Марцелл, о котором ты наверняка слышал, ибо он — автор официальных од в честь Тиберия, а неофициально прославился своими эротическими двустишиями; греческий историк; критский торговец; банкир с Мальты; галльский судовладелец и родственник Клавдии, всем известный Фавий, богач и развратник, один из тех мужчин, который заслуживает прозвища «охотника за женщинами», хотя оно звучит глупо, ведь женщины не бегают от него, как дичь. Фавий так красив, что находиться с ним в одном помещении почти невозможно. От его красоты женщины чувствуют себя неуютно… Они подспудно видят в нем идеального любовника, а мужчины невольно считают соперником. Фавий немедленно создает атмосферу побед, соперничества, интриг, ревности, отравляя отношения между присутствующими. Однако вчера вечером я нашел его изменившимся. Впервые его обаяние не действовало. Нет, он не показался мне менее красивым, но выглядел иным, озабоченным. Позже поймешь почему…

Мы говорили о пасхальных праздниках. Поэт Maрцелл утверждал, что все религии в Риме, Афинах, Карфагене или Иерусалиме выдумали мясники.

— Жертвоприношения! Повсюду жертвоприношения! Кому выгодно преступление? Мясникам! Кому разрешено работать в священные дни? Мясникам! Религиозная церемония везде на берегах нашего моря является заговором мясников, которые копаются в кишках и проливают кровь. Мясники слишком глупы, чтобы придумать богов, но, несомненно, были создателями ритуалов.

— Каких животных убивают евреи на Пасху? — спросил Фавий.

— Ягнят, — ответил я.

— Нет, ягнят им мало. В этом году им понадобился человек.

Это были слова банкира с Мальты. Все с удивлением воззрились на него. У него было крайне неприятное лицо, отличие всех мальтийцев: смуглая кожа, заостренные черты, глазки водяной змеи. Продолжая есть, он, чеканя слова, пустился в рассуждения, что евреям понадобилось пожертвовать одним из своих, раввином-отступником, и что всем, кроме самого распятого, эта жертва была полезна, поскольку смерть козла отпущения успокаивает народ, и успокаивает надолго. Уж он-то это знает, ведь он путешественник и много повидал на своем веку!

Клавдия едва заметно побледнела, но, оставаясь идеальной хозяйкой, повернулась к своему родственнику Фавию:

— Фавий, а что тебя привело в Иерусалим?

Фавий не ответил, а послал ей воздушный поцелуй, прищурившись, как любой мужчина, любитель плотских утех: он прикрыл свои вечно сверкающие и смеющиеся глаза. На мгновение он превратился в прежнего Фавия, создававшего вокруг себя альковную атмосферу, напоминавшую о ласках, о послеполуденных часах, проведенных в занятиях любовью… Это угадывалось по прекрасно очерченному, чуть припухлому рту, по ленивой небрежности, а главное, по его коже, коже блестящей, коже плотной и эластичной, коже, созданной для ласк и поцелуев.

Он никак не решался ответить. Клавдия настаивала, ибо чувствовала, что он хотел, чтобы его заставили говорить.

— Быть может, сердечные дела?

— Ты же прекрасно знаешь, дорогая моя Клавдия, что я лишен сердца. Вернее, оно располагается у меня ниже пояса.

Все рассмеялись. Фавий любил, чтобы его упрашивали.

— В любом случае вы мне не поверите!

— Мы расположены верить всему, особенно невероятному, — сказала Клавдия.

— Это вам покажется глупостью…

Он играл в нерешительность. Но никто не обратился к нему, чтобы окончательно подбодрить и вызвать на откровение.

— Ну, ладно, будь по-вашему, — произнес Фавий. — Я приехал сюда… из-за…

Он не успел закончить. Трое слуг влетели в зал, словно их силой втолкнули внутрь. Позади них появился разъяренный мужчина, высокий и широкоплечий. Взъерошенные волосы, тело, покрытое густой шерстью, еле прикрывали лохмотья. Он угрожающе потрясал палкой:

— Пилат! Вели своим слугам относиться к философам с большим почтением!

Я подпрыгнул от радости. В дикаре я признал Кратериоса, моего дорогого Кратериоса, который был нашим воспитателем в Риме, когда нас с тобой, дорогой братец, еще покрывала нежная и эластичная шкурка десятилетних мальчуганов.

— Кратериос, ты в Иерусалиме!

Мы бросились друг к другу, вернее, друг на друга, поскольку объятия с Кратериосом требуют немалой силы. Слуги разинули рты от удивления. Их прокуратор, всегда выбритый, гладкий, маньяк гигиены и истребитель каждого малейшего волоска на теле, их безволосый прокуратор обнимался с громадной обезьяной-варваром, от хохота которого сотрясались колонны.

— Пора воспитывать своих слуг, Пилат. Научи этих академических червей узнавать мужчину по его мужскому достоинству, а не по долгам, сделанным у портного! Исчезните, мокрицы!

Не ожидая моего приказа или подтверждения слов новоприбывшего, слуги буквально испарились.

Я был счастлив представить Кратериоса своим гостям. Когда я объяснил им, что он был философом-киником, учеником Диогена, лица немного разгладились. Я сказал, что наш отец, не зная, кто такие философы-киники, но, оценив низкую плату за услуги — только стол, — доверил Кратериосу на несколько месяцев наше воспитание, хотя вскоре выгнал его, поливая площадной бранью.

Кратериос заворчал от удовольствия, вспомнив былое.

— Я больше всего горжусь тем, что все родители, бравшие меня на службу, выгоняли меня. Это свидетельствует о том, что я преуспевал в воспитании детей, превращая их в свободных людей, не знающих, что такое предрассудки.