Книга Бессмертные - Клаудия Грэй

На случай, если в моем рассказе отец выглядит чудовищнымманипулятором, я должна заявить здесь и сейчас — это прямо противоположно тому,каков он на самом деле. Как я уже говорила, просто кажется, что он знает… всеобо всем. Но с другой стороны, это очень недалеко от истины.

Меня зовут Лелистра. Это имя часто встречается в нашейсемье, но друзья обычно обращаются ко мне Лел. Зовите меня Лел, хорошо?

— О! Тебе стоило позвонить — мы прислали бы за тобоймашину! Ты ведь Лелистра? Какое очаровательное имя! О, нам бы и в голову непришло обрезать его до «Лел»!

Вот так они, Кокерстоны, меня и приветствовали. Бесчисленноесемейство, только отца им не хватает. Наверное, сбежал — уж я бы на его местенепременно сбежала. Скалящиеся загорелые сыновья и скалящиеся дочери,напудренные до белизны, и громогласные тетушки, и дядюшка, похожий на мрачногодемонического Билла (его так и зовут), и мать, миссис Кокерстон, или Ариадна,как мне велено было ее называть. Ей уже исполнилось шестьдесят, но во всехотношениях она скорее напоминает пятнадцатилетнюю. При виде нее даже я ощутилабезотлагательную потребность присмотреть за ней, отогнать ее подальше откоктейлей — ей еще слишком рано их даже пробовать — и, возможно, представитькакому-нибудь моложавому старичку.

На крыльях беспокойства я взлетела вверх по лестнице иприземлилась на ковер в ослепительно-белой спальне с кроватью, не уступающейразмерами бейсбольному полю.

Я попыталась дозвониться до Энтони, но он ловко укрылся наделовой встрече. Тогда я оставила ему сообщение: «Папа, я собираюсь тебяубить».

Позвольте, я опишу вам Реконструкторский замок.

Это устремленная вверх тысяча футов угольно-синего камня, сбашнями, сводами, балконами, террасами, лестницами внутри и снаружи, похожимина застывшие ступенчатые водопады, — причем некоторые из них такие жескользкие. Стекла слегка тонированы и с внешней стороны выглядят, словнодымчатые очки. Изнутри они окрашивают дневное небо в зеленоватый, а ночное — вфиолетовый с розовыми звездами. Местность вокруг является частнойсобственностью и полна деревьев, озер и оленей. Поскольку на дворе октябрь,самцы всю ночь ревели в лесах и будили меня, словно пожарная сирена, примернокаждые полчаса.

Все вместе это представляло собой огромный тематическийпарк.

Темой, по всей видимости, являлись сами Кокерстоны или ихфантазии о себе. Ощущение поддельной старины и иллюзорной древности былонастолько сильным, что даже не казалось смешным.

И всем гостям пришлось облачиться в одежду, которую намвыдали хозяева: женщинам — в ниспадающие платья, мужчинам — в костюмыготического стиля, ничего позднее 1880-го или ранее 1694-го. Все вместе мынапоминали беженцев из рухнувшей киностудии, и этот дом очень для нас подходил.

Прошло два дня и две ночи, полных рева.

В день бала все или, по крайней мере, молодежь были вынужденыпровести целое утро и послеполуденные часы в горячих ваннах, подвергаясьмассажу, умащению кремами, педикюру и маникюру, завершившихся мытьем головы ипричесыванием — словно кошки перед выставкой. Затем пришло время облачения внаряды, самые экстравагантные из тех, что нам пришлось здесь носить.

Я зевала без перерыва, возлагая вину за это на воплинеугомонных оленей, не дававших мне спать.

Платье, выбранное для меня Ариадной, оказалось белым. Какона отметила: «Превосходно смотрится с твоими чудными светлыми волосами».Волосы у меня такие от природы, но парикмахер каким-то образом заставил ихпобледнеть еще сильнее — напугал, наверное. И кожа у меня тоже белая. Я люблюсолнце, но загар на нее не ложится. В белом платье я растворилась, совершенноненамеренно, превратившись в своего рода гипсовую статую без особых примет, заисключением глаз, которые у меня, хвала Господу, темно-серого цвета.

«Мне стоит появиться, — решила я, — поиграть в ихглупые игры, протанцевать несколько менуэтов и вальсов — что-либо болеесовременное сюда не допустят — и изящно ретироваться, как только получится, апозже утверждать, что я оставалась там до самого конца».

Мне неплохо удаются такого рода штуки. То ли помогаетэгоистичный инстинкт самосохранения, то ли моя более покладистая сторона нежелает кого-то оскорбить или задеть. Понятия не имею, да меня это и не волнует.Главное, это работает: я исчезаю, остальные не огорчаются.

Так что я спустилась по скользкой, как стекло, лестнице ивошла в бальный зал, похожий на вывернутый наизнанку свадебный торт — кругомвсе сахарная глазурь и позолота, с виноградными гроздьями канделябров. Иогляделась.

Вот тогда-то я его и увидела. И узнала. Или, скорее, поняла,что он такое.

Снизу вверх по позвоночнику пробежало то особенное колкое электричество,что становится заметным на кошке, когда ее мех встает дыбом.

Как нарочно, мимо прошествовала Ариадна.

— Кто это? — будто невзначай спросила я. —Мне нравится этот костюм.

— Да, разве он не великолепен? Но, не сомневаюсь, тыотметила, что он и сам весьма привлекателен, — с воодушевлениемнабросилась на меня она.

— Да, — спокойно ответила я. — Довольноправильные черты лица.

— И превосходное мужское тело. Сильное, как у танцора.А его волосы…

— Они действительно такие длинные, или это парик?

— Нет. Все его собственные. Только обычно Ангелсобирает их в хвост. Как романтично он смотрится, не находишь? Я не удивлена,что ты обратила на него внимание. Но должна предостеречь тебя, Лелистра, онхолоден, словно снег. Холоден, словно… — Она принялась подыскивать ещеболее криогенное существительное.

— Словно очень холодный снег, — услужливопредложила я.

— Ну, мм… да. Холоднейший из холодного снега. Все мыотчасти сходим по нему с ума, и две мои дочери им увлечены, но он всего лишьнеизменно любезен. Но с другой стороны, Ангел ведь сопровождает кинозвезд.Вечно нарасхват. Он прибыл лишь час назад.

— Вот как!

— Ему самому столько раз предлагали роли…

— Но он всякий раз холодно и любезноотказывался, — закончила я.

Я постаралась, чтобы в моем голосе не было ни каплираздражения. Разумеется, он не стал бы сниматься ни в каком фильме. Стоило лишьвзглянуть на него, чтобы понять: рассвет ни за что не застанет егободрствующим, а палящее солнце — вне укрытия.

Он был Вампиром.

Потом кто-то окликнул Ариадну, и она уплыла прочь по морюлюдей, танцующих польку.

Ангелу — что за воодушевляющее имя! — могло бытьсколько угодно лет, от двадцати до шестисот. Или даже больше, но выглядел онпримерно на двадцать два. Его волосы были черны, словно он искупал их в ночи,царившей за стенами дома, а глаза еще чернее. Он был бледен, даже бледнее меня,но без помощи каких-либо косметических средств. Лицо его выгляделопривлекательным — нет, прекрасным — и жестоким. Такую маску он, очевидно,носил, чтобы заставить нас держаться поодаль, а в тех, кто решитсяприблизиться, вдохнуть робость и почтение на все то время, пока он выбираетсебе жертву на эту ночь, а может, и на все выходные. Едва ли больше, посколькувполне очевидно, что он никого еще не убил, полностью выпив кровь. Он могзаставить своих подружек молчать или попросту забыть о случившемся, но,разумеется, если бы ни одна из них не вернулась домой, это не прошло бынезамеченным. Надетый на нем затейливый костюм мог бы принадлежать европейскомудворянину восемнадцатого века — весь черный, вышитый, высокие черные сапогисияют узором из стальных перьев, а камзол — пышными кружевными манжетамичистейшей снежной белизны, вероятно подобранными сообразно его манередержаться.