Книга Дьявольские трели, или Испытание Страдивари - Леонид Бершидский

В Москве, куда она перебралась в девятнадцать, намереваясь то ли работать моделью, то ли куда-нибудь поступать, вроде бы ценились сила и агрессия, а не покорность. Но Анечка не видела никакого смысла менять свои правила: она нравилась мужчинам больше, чем местные женщины. Она поддавалась с улыбкой. Стоило лишь немного потерпеть, и то, что поначалу вызывало отвращение или гнев, начинало доставлять удовольствие. А еще Анечка умела не жалеть о потерях: просто представляла себе, что утраченного никогда у нее и не было.

Такая должна была достаться самому властному самцу, и цепочка «состоявшихся», как говорили в Москве, любовников с неизбежностью привела Анечку к Константинову. Он был здесь царем горы.

До сих пор ей удавалось избежать эксцессов при расставаниях. Как только у нее возникала соперница, она мягко передавала ей мужчину: у нее всегда был наготове новый воздыхатель. Если соперница не появлялась сама, Анечка аккуратно знакомила надоевшего любовника с кем-то из подруг. Она ни с кем не ссорилась, на ее вечеринки охотно ходили — в том числе и бывшие с новыми подругами.

Константинов был старше ее прежних московских мужчин, он прожил с женой почти тридцать лет — со студенческих времен, и Анечка сразу поняла, что важно не представлять опасности для жены. Людмила Павловна, поначалу готовившаяся драться за мужа или хотя бы за свою долю имущества, если до этого дойдет, скоро с удивлением обнаружила, что Анечка не соперничает с ней и даже ищет ее общества. Что она отлично умеет слушать и приятна во всех отношениях. «У корейцев, только у обеспеченных, конечно, было раньше принято иметь по нескольку жен, — рассказала как-то Анечка своей новой подруге. — Младшая жена уважала старшую, называла ее сестрой. Советовалась, когда было нужно. И в доме была гармония». Людмила Павловна не знала и знать не хотела, что полигамия в Корее была ответом на монгольское завоевание, после которого в стране осталось слишком мало мужчин. На Руси такое прагматичное решение проблемы то ли не нашли, то ли отвергли, вот и Константиновой претил чуждый вариант. Однако она догадывалась, что по-другому будет хуже, и принимала Анечку в качестве «младшей жены».

Кореянка сжилась со своей ролью и знала, что из нее нельзя выходить: это поставило бы под угрозу все Анечкины привычки, заставило бы суетиться, как-то направлять свою жизнь. И все-таки нечто росло в ней все эти семь московских лет, начало расти еще до Константинова, — то ли злость, то ли просто недовольство собой. Анечка Ли чувствовала себя Шалтаем-болтаем, сидящим на стене. Вот-вот упадет, и сердце у всех вокруг ухнет в пятки. Но она уцелеет и просто пойдет своей дорогой.

Получилось иначе.

Сутки после ухода Иванова она не выходила из дома. Завернулась в плед, листала журналы, щелкала пультом, прыгая с канала на канал. Наконец, к вечеру собрала волю в кулак и уложила в чемодан любимые вещи. Лучше было уйти, не дожидаясь изгнания. Перестав избегать решений, она все еще остерегалась конфронтаций. Но, собравшись, вдруг поняла, что не продумала дальнейшую цепочку событий. Куда, собственно, она пойдет? Снимет номер в гостинице? Уж точно не напросится ни к кому из подруг: ни разговоров, ни неизбежного бабского сочувствия совсем не хотелось. Позвонить кому-нибудь из прежних мужчин? Те, конечно, приютят, помогут и не станут расспрашивать. Но одна только мысль о любом из них вызывала у Анечки раздражение и скуку. Не для того она бросает Константинова, чтобы сделать шаг назад.

«Переночую дома, а утро вечера мудренее», — решила Ли.

Утром, в приличное время — она уже встала и сварила кофе, — в дверь позвонили. Виктора, замначальника службы безопасности «Госпромбанка», Анечка знала: Константинов использовал его для личных поручений. Виктор, например, оформлял для нее покупку квартиры и машины. Анечка в коротком халатике — кожа ее была еще влажной после душа, она любила сохнуть, а не вытираться — налила кофе себе и гостю, усадила его напротив себя за кухонным столом и приготовилась слушать. Виктор без околичностей объяснил ей, что у него есть запись с камеры у подъезда, и Константинов эту запись видел. Что настроение у Константинова в этой связи не ахти, и поэтому он прислал Виктора, а не приехал сам. И что Анечке неплохо бы сейчас исчезнуть из Москвы.

— Зачем? — спросила она спокойно. — Я все равно собиралась уйти. Вот, даже чемодан собрала.

— Чемодан — это хорошо, правильно. А вопрос «зачем» при моей работе задавать вредно, — весело отвечал ей Виктор.

Когда он успел подсыпать ей что-то в кофе, Анечка гадает до сих пор. Но после нескольких минут приятной беседы у нее потемнело в глазах, и она утратила волю к сопротивлению — да и обычно-то, надо сказать, воли этой Анечке Ли не хватало. В аэропорту, где Виктор бережно поддерживал ее, всем, вероятно, казалось, что девушка слегка перебрала — с кем не бывает, может, боится летать. В самолете она крепко заснула. В полусне погрузилась в такси в Хитроу, а как попала в дом в Излингтоне, и вовсе не помнит. Видимо, Виктор внес ее на руках и уложил в кровать, но раздевать постеснялся: проснулась она в чем была через двенадцать часов. На ноге у нее обнаружился браслет с GPS-приемником. Лампочка на браслете мигала.

Другая на ее месте кинулась бы срывать браслет. Анечка Ли хорошенько его рассмотрела и оставила на месте. Найдя телефон, набрала номер Константинова.

— Ты же знаешь, я не люблю украшения, — сказала ему Анечка. — Зачем ты надел на меня браслет? И почему Лондон?

Банкир некоторое время молчал в трубку, и она слушала его сердитое сопение.

— Ты изменила мне, — сказал он наконец ровно.

— Да, — спокойно подтвердила она.

— Давно это у вас?

— Была только одна ночь.

Он снова молчал, сопел.

— Не хочу, чтобы это продолжалось. Поэтому услал тебя из Москвы. Не хочу тебя потерять. Мне нужно немного времени, чтобы смириться. А тебе — чтобы забыть его и чтобы простить меня.

— Я буду тут сидеть с передатчиком на ноге, забывать и прощать?

— Ты можешь выходить из дома, только не очень далеко.

— Я больше не такая, к какой ты привык. Я не дождусь.

— Я готов рискнуть. Я… люблю тебя.

Анечка положила трубку. И стала жить в Излингтоне с браслетом на ноге. Каждые два дня он звонил, заставлял себя говорить о чем-то неважном. Спрашивал, не скучно ли ей. Нет, всякий раз отвечала она. Шалтай-болтай свалился со стены, но не разбился, а взобрался на прежнее место.

Или не совсем на прежнее? Все чаще, закрывая глаза, Анечка видела, как Боб Иванов играл для нее. Как он неохотно поднялся на маленькую сцену и на две с половиной минуты наполнил московский подвал летящими осколками стекла, битым кирпичом, свинцовыми бляшками расплющенных о стены пуль, так что нельзя было не зажмуриться и хотелось закрыть голову руками, — а потом оказалось, что ничего этого не было, только слезы остались на глазах. Ей нравилось закрывать глаза и видеть все заново, а потом всякий раз чувствовать его рядом. А других воспоминаний, к которым хотелось возвращаться, у нее, как постепенно выяснилось, нет.