Книга Орлы и ангелы - Юли Цее

Когда я уже начал было входить в ближний круг доверенных подчиненных Руфуса, которым ему случалось бросать пару слов об истинной подоплеке большой политики — а делал он это на бегу или, скажем, на борту самолета, — он объяснив мне как-то, что эта японская леди — одна из ближайших союзниц того небольшого учреждения, которое кормит нас всех так хорошо и так надежно. А это означало: слова Сашико — закон. Всегда и везде.

Мне не нравилось бывать в комплексе ООН. Сашико отлавливала меня, как правило, когда я болтал с Рикардой, заводила, «катясь на роликах», в какой-нибудь пустой кабинет и выкладывала передо мной стопку протоколов о намерениях. За оставшуюся половину дня мне надлежало подготовить развернутый проект резолюции, чтобы он затем был предъявлен той или иной рабочей группе как результат якобы имевших место переговоров. Я выкладывался полностью и, когда Сашико оставалась довольна, позволял себе в порядке вознаграждения купить пластиковую упаковку суши в японском баре ооновского кафе, прикупал к ней большой пакет жареной картошки из «Макдоналдса» и пожирал эту смесь на обратном пути в метро. Тогда я думал, будто Сашико и борьба с нею — это главная неприятность из подстерегающих меня в жизни. Я жестоко ошибался.

Сам не понимая, как сюда попал, я вновь оказался в кабинете у адвокатессы, в руке у меня обнаружилась чашка.

Максимальный Макс, сказала хозяйка кабинета.

А ну вас к черту.

Интересно все-таки, как человек вроде вас получает должность вроде вашей?

Я выдержал приемный экзамен у Руфуса.

И как он проходил?

Руфус удостоил меня личным собеседованием. И в заключение задал вопрос, почему германская политика во многих аспектах учитывает интересы Ганы, тогда как австрийская больше и чаще увязывается с австралийской.

Она впала в задумчивость, наморщила лоб. Я буквально видел, как она мысленно перебирает этапы немецкой колониальной политики.

Ну и, спросила она в конце концов.

Дело в том, что на ассамблеях и в рабочих группах представителей государств рассаживают в алфавитном порядке. Германия всегда сидит рядом с Ганой, а Австрия с Австралией, так что делегаты завязывают личные контакты. Обмениваются карандашами, приносят друг дружке кофе.

И так и надо было ответить?

Мало того что надо, сказал я ей. Это сущая правда. Руфус пожал мне руку.

Вы там, в Вене, большие оригиналы, сказала она, да и вообще борцы за права человека не являются настоящими юристами.

Совершенно верно, ответил я ей. Права человека, строго говоря, не входят в компетенцию права. Это скорее религия.

Трудно нам будет определиться, сказала она. Определиться с тем, гений вы или идиот.

Плохо мое дело.

Да бросьте вы, Макс, здесь тоже жить можно. Разгребаешь текучку, чтобы выйти на по-настоящему интересные дела.

Какие уж тут, к чертям собачьим, могут быть интересные дела?

Так или иначе, задумчиво ответила она, мы имеем дело с людьми. С людьми в полном смысле слова.

Я тихо застонал и вновь с тоской вспомнил о том, как мы, молодые олимпийские боги, разрабатывали в Вене правила игры для всего человечества. Как высоко я вознесся, прежде чем зашевелились сомнения.

И я принял решение никогда впредь об этом не вспоминать. Не вспоминать даже о Руфусе. Не сотвори себе кумира, решил я. Или низвергни его.

Послушайте, сказал я ей, меня с понижением перевели в Лейпциг, потому что по некоторым личным причинам меня нельзя уволить. И прибыл я сюда, чтобы отсидеться. Так сказать, на запасном пути.

Тут она впервые за все время улыбнулась.

Вы заблуждаетесь.

С работы я ушел рано. На улице хватился флюгера. Но Джесси про него не спросила. Через несколько месяцев я увидел его снова при первом посещении Марии Хюйгстеттен на дому. Он стоял в вазе с искусственными темно-синими цветами.

На протяжении ближайших недель мне пришлось довольно часто выступать в суде, и чувствовал я себя в черной мантии трансвеститом, который решил стать католическим священником. Я научился ориентироваться в записях, которые в учетной книге вела Мария. Я пытался взяться за ум, я продирался сквозь пухлые папки, наполненные слепыми машинописными копиями договоров и корреспонденции сторон, — тексты эти дышали ненавистью и кишели орфографическими ошибками. Порошок я сыпал в ноздри, как уголь в топку. В свободную минуту я выходил в Сети на сайты международных организаций. И чувствовал себя, как это ни смешно, изгоем.

Пока однажды ко мне в клетушку не заглянул Штиклер. Я уже успел выяснить, что он из тех, кто произносит «аэроплан» вместо «самолет», и избегал его по мере сил и возможности.

Макс, сказал он, вот и началось. Через десять минут прибывает министр внутренних дел земли Саксонии в связи с вопросом о региональном взаимодействии с Чехией и Польшей в рамках расширения Европейского союза на восток.

Что именно, спросил я, началось?

На вас свалится то дерьмо, ради которого вы сюда и прибыли.

Штиклер, ответил я, я специалист по Балканам. Бывший специалист. Польша и Чехия, насколько мне известно, находятся несколько в иной стороне. Почему вы не сообщили мне заранее, чтобы я смог подготовиться?

Справитесь, сказал Штиклер. Руфус позвонил конкретно по этому поводу. Первая заповедь, сказал он, Шенген превыше всего. Что бы это ни означало. Ну ладно, мне пора.

Министр внутренних дел Саксонии оказался на самом деле министром юстиции Бранденбурга, а концепцию желательного расширения регионального взаимодействия в рамках Ассоциации я сымпровизировал ему, оперируя фактами и цифрами, взятыми с потолка. На прощание он энергично пожал мне руку и едва заметно наклонил голову, обозначив поклон. Я ничего не понял. Лишь когда вслед за ним вереницей потянулись люди, лица которых я до тех пор видел только по телевизору, и всем им понадобилась помощь по правовым вопросам европейской интеграции, причем относились они ко мне с подчеркнутым уважением, до меня постепенно дошло, что я начал котироваться в качестве специалиста по проблемам расширения на восток прежде, чем приступил к работе в этой области. Впрочем, новая роль не потребовала от меня особых усилий. Сожалел я лишь о том, что лишен возможности принимать всех этих людей в большом конференц-зале венской конторы, стены которого украшены грязно-желтыми томами ооновской документации (1768 томов в общей сложности!), делающими атмосферу в зале несколько сумеречной и пропитывающими ее химическим и вместе с тем смоляным запахом консервантов. Лица посетителей конференц-зала сразу же становятся одного цвета с книжными корешками, а неизбежные вопросы сводятся к минимуму. Но и в моей лейпцигской клетушке ко мне прислушивались, и когда однажды у меня на письменном столе оказалась концепция институциональной реформы Евросоюза, я понял, что вновь оживаю. Время от времени звонил Руфус и называл меня Максимальным Максом. В семь я возвращался домой, а ночами мы с Джесси, постановившей, что она никогда больше не выйдет из дому при свете дня, отправлялись на прогулку. Я жил нормальной жизнью.