Книга Прага - Артур Филлипс

Они поиграли в пул и сели под Мингусом, Монком и Паркером, попивая «уникум» и слушая музыку. Белая американка лет двадцати пяти с гибискусом в прическе, объявленная на афише как Билли Фицджеральд, садится на табурет в луче прожектора с микрофоном в одной руке и стаканом скотча в другой. Ее группа — девятнадцатилетний клавишник венгр в футболке и старом смокинге, вельветовых шортах-обрезках и голубых пластиковых шлепанцах с логотипом немецкой фирмы спортивных товаров и пятнадцатилетние русские близнецы: один массирует старинный контрабас, испятнанный витилиго стершегося лака, второй размахивает щетками над минималистской ударной установкой, собранной из кусочков от нескольких ударников-доноров: красный малый барабан, несколько тарелок разных видов и синий с блестками бас-барабан с названием какой-то рок-н-рольной группы, написанным кириллицей на мембране.

«Иду по берегу» завершается мягкой басово-клавишной кодой. Певица со скрежетом прочищает горло перед микрофоном и приникает к стакану. Эмили смотрит на часы и извиняется: ей нужно позвонить Джулиям.

— Им надо знать, когда я приду. Я мигом! А хорошая группа, правда?

Она идет в дальний конец стойки к телефону.

— Мы решили, что делаем эту вещь в последний раз, хотя она и красива, — говорит певица шершавым прокуренным контральто, обращаясь к публике по-английски. — Это одна из тех песен, в которых женщины выглядят жалостно и только и делают, что ждут, когда их мужчины обратят на них внимание. Мне не нравится, эти парни с Улицы луженых кастрюль[26]только и изображают, как женщины тоскуют по любви и ждут, когда же мужчины будут обходиться с ними как подобает. Так что мы больше этих вещей не делаем.

Она отпила большой глоток скотча, разгрызла кусок льда и выплюнула половину ледышки обратно в стакан Публика, в основном венгры, вроде бы вежливо слушает, и Джон пытается оценить, всерьез говорит певица или нет, но отвлекается посмотреть, как Эмили снимает трубку, считает и опускает монеты, набирает номер, говорит. Эмили к нему спиной. Ее шея выгибается из воротника, когда она прижимает трубку плечом. Эмили что-то достает из сумки. Джон представляет, как подходит сзади и прикасается губами к свободному уху или к выгнутым пульсирующим жилкам на шее.

— Каждый должен вести борьбу на своем рабочем месте. Мое рабочее место здесь, и все музыканты из моей группы меня поддерживают, иначе я бы с ними не работала. Так, парни?

Восточноевропейские музыканты кивают, и певица задает счет новой композиции.

Слова припева «Любви на продажу» сменяются фортепианным соло, а Джон разглядывает Эмили — все еще на телефоне, спиной к нему, футах в тридцати, неслышимая сквозь музыку и шум бара, лицом к допотопной коробке настенного телефона из серого металла. Джон приближается к ней сзади, и ему становятся слышны какие-то слабые отзвуки ее разговора, еще не слова, только бледные каденции на фоне музыки, неопределенно-иностранные модуляции. Соло ударных начинается с грохота тарелок, Эмили оборачивается через плечо и видит Джона.

— Буду, — говорит она. — Команда классная. Всякое старье, типа джаз и всякое, но тут классный бар. Надо здесь иногда зависать. Да, о'кей, буду. Ну пока, чума! — Эмили вешает трубку. — Привет от Джулий. Ладно, парень, завтра с утра в школу, — продолжает она, — так что выпьем еще по одной, но потом мне надо идти до дому.

Они подходят к стойке, и бармен — который наблюдал за концертом со своего места около телефона, — обращается сначала к Эмили, говорит по-венгерски что-то быстрое и неразборчивое. Она делает непонимающее лицо и жмет плечами.

— Нем беселек мадьяруль, — смеясь, смешно выговаривает она с сильным среднеамериканским акцентом. Бармен смеется и снова быстро толкует что-то по-венгерски. Эмили снова жмет плечами, улыбаясь, говорит «Sorry» и возвращается к столу.

— Она венгерка, да? — спрашивает бармен у Джона по-английски, на лице смесь недоумения и гнева.

Джон возвращается за столик со стаканами, певица принимает аплодисменты и представляет своих товарищей.

— Бармену показалось, он тебя знает, или кого…

— Надо музыкантам поставить выпивку, а? Это вроде как традиция, и это будет так весело, правда?

Мужчины на первом свидании обычно делают, что им говорят, — через несколько минут Билли снисходительно принимает новый стакан виски знаменитой марки, пианист Кальман присоединяется к Эмили и Джону с «уникумом», а Борис и Юрий, русская ритм-секция, выбирают колу.

— Настоящую колу! Не пепси, да? Настоящую колу. Пожалуйста, — настаивает Борис, а Юрий умоляет: пепси.

Джон опять возвращается от стойки, сжимая букет разнокалиберных сосудов для странных компаньонов. Двое русских мальчишек, поклонников колы, клавишник в дурацком костюме и напоказ политически сознательная джаз-певица окружили его спутницу, и нужно усилие воли, чтобы не бросить стаканы об пол и не спросить, какого дьявола она сидит тут, развлекая этот Нескладный Оркестр, когда они могли бы сейчас выйти в ночную свежесть, целоваться под звездами, танцевать на берегу реки, планировать жизнь и будущее, в котором они… Но она сидит и слушает, как эта сумасшедшая толкует про мизогинию джаза, За ужином она вот так слушала меня, а теперь от меня ускользает. Она умеет так запросто включаться и отключаться. Как легко она сошлась с этой группой. Как мне перепрыгнуть через это, чем бы оно ни было, и оказаться по ту сторону, сидеть рядом с ней без всяких мыслей, кроме этой? Это моя вина. Мне чего-то не хватает, иначе я был бы там без всяких мыслей, как она, по ту сторону чего бы то ни было. И вот все кончено, мы устали, да, приятно было познакомиться, тоже, нам правда понравилась ваша музыка, абсолютно, да, здорово. Ну что? Идем к выходу, глоток летней ночи, и, едва заметив ее, такси вырастает прямо из земли и открывается, чтобы ее принять. Да, я тоже провел хороший вечер, отлично. Ну, увижу тебя на празднике Четвертого июля, понимаю, ты будешь работать, но у нас там будет случай поболтать, здорово, без проблем, нет, пожалуйста, я тоже повеселился, и не благодари меня, миг нерешительности, потом щека. И конец. Все так же по эту сторону чего бы то ни было.

Джон приваливается к фонарному столбу у входа в шумный клуб и закуривает, а ее такси растворяется в потоке огней и исчезает в направлении Буды.

Сцена, липкая от штампов: молодой человек приваливается к столбу, выпуская в ночь сигаретный дым Музыка выплескивается вместе с клином света из открытой двери джаз-клуба и вползает к человеку в желтый круг под фонарем, а он провожает взглядом удаляющееся такси с женщиной, которая заставила его сердце биться чаще, но к своему ключа еще не дала.

Осознание накатывает быстрыми и безжалостными волнами: сначала Джон принял эту стандартную позу у фонаря без всякой задней мысли, как естественное физическое выражение его тоски и жажды и пустых стараний, но не успел и спичкой чиркнуть, как понял, что делает и как выглядит. Лишь только первая лоза дыма завилась вокруг столба к фонарю, и само движение Джона — изгиб его колена — уже принадлежит частному детективу, по горло сытому приключениями, или бедному влюбленному шансонье с обложки «Музыки для одиноких ночей». Джон — это самый совершенный концентрат пятидесяти лет образов любви, утраты, одиночества и отвращения к себе, работы непревзойденно и искусно циничного рекламиста. И даже его возмущенное хрюканье — не успевает оно затихнуть, а Джон это уже понимает, — звучит в точности как бурчание соглядатая по найму на вероломство баб или выстраданное убеждение Боги,[27]что война всех делает дураками, или изумление шансонье, которому опять не повезло в любви, ах ах, опять не повезло в любви. И тут же на Джона проливается наконец успокоительный бальзам иронии: раз даже его непроизвольное хрюканье возмутительно и автоматически неискренне, остается только смеяться Как перед портновским тройным зеркалом, Джон видит, как глупо видеть, как это все глупо, и радуется приятно бесстрастной и бесконечно убывающей радостью, которую устроил себе за свой же счет. Только сейчас он теряет из виду ее такси, растворившееся в потоке (где-то в глубине души ошарашенный тем, что оно вообще может смешаться, что оно не отмечено каким-нибудь фосфоресцирующим свечением).