Книга История Льва - Микита Франко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Это ненормально. Это ненормально. Это ненормально».
Лёва сидел в стороне, пристроившись на скамейке возле незнакомой могилы: мужчина, родившийся в прошлом веке и умерший стариком в 1961-ом. Имя – Георгий, а фамилия стёрлась за давностью времени. Памятник из металла проржавел, могила заросла и выглядела неухоженной.
«Это ненормально», - снова подумал Лёва, но сам не понял: про могилу или про похороны Юры.
В соседнем ряду, по диагонали, собралась толпа: родители, родственники, одноклассники, соседи (даже Лёвина мама). Сам Лёва не подходил к ним, нервно гоняя в голове одну и ту же мысль: «Это ненормально». Он водил по кладбищу воспаленными (то ли от слёз, то ли от недосыпа) глазами, не веря, что это происходит на самом деле. Кресты, ромбики, прямоугольники, красные звезды, памятники в рост человека – противоестественные декорации, уместные только для дряхлых стариков, но не для его Юры.
Мама отделилась от толпы, зашагала к Лёве: живот – вперед, а вся остальная мама будто тащится за ним, ковыляя по-пингвиньи. Даже тогда, придавленный горем, как гранитной плитой, Лёва с нежностью подумал: «Скоро появится Серафима» – такое родители выбрали имя для нового человека. Лёва догадывался, что это папа выбрал, единолично. Фанат редких имён, его и самого звали крайне непривычно для современного мира: Марк Гавриилович. Когда отец представлялся, он всегда выделял интонациями эту двойную «и», не позволяя сокращать себя до Гавриловича или, что совсем было бы кощунством, Гаврилыча.
- Ты не подойдёшь? – спросила мама, останавливаясь возле Лёвы.
Тот быстро закачал головой, пряча заплаканные глаза.
- Он не страшный.
Лёва в этом не сомневался: «Он самый красивый». Этого он и боялся больше всего: увидеть, какой Юра красивый и мёртвый. Красивый и мёртвый.
- Переживаешь, да? – с сочувствием спросила мама и провела рукой по светлым Лёвиным прядям.
Лёва схватился за её руку, как в детстве, и, прижавшись щекой к предплечью, заплакал. Тогда мама стала гладить его второй, свободной рукой, а он цеплялся за неё, как будто она может его бросить.
- Ну всё-всё, - шептала мама, наклоняясь к нему. – Не плачь, а то кто-нибудь увидит, как ты расклеился. Нужно быть сильным. Ты же мужчина.
- Я его люблю, мам, - просипел Лёва сквозь слёзы.
Её рука замерла на секунду на Лёвиной макушке, но потом снова начала приглаживать вихры, как ни в чём ни бывало.
- Это хорошо, что ты любишь своих друзей, - сказала мама. – Это правильно.
Лёва хотел ей ответить: «Ты не поняла», но вместо слов изо рта вырвался судорожный плач. Мама опустила ладонь на его лоб, спросила с тревогой:
- Ты не заболел? Такой горячий… Наверное, от слёз. Успокаивайся.
Она вернулась к толпе, ожидающей, когда гроб с Юрой отправят в яму, а Лёва так и остался сидеть возле чужой могилы.
Он слышал, как люди что-то говорят. Какие-то прощальные речи. Вроде бы даже дядя Миша.
- Он был славный парень… О лучшем сыне я и мечтать не мог…
Лёва злился: «Ты не знаешь, каким он был. Никто из вас не знает». Через эту злость пробивалось горестное понимание: он, Лёва, тоже не знает.
Он услышал, как на гроб опустилась крышка, щёлкнули медные зажимы. Тогда, пошатываясь, всё-таки подошёл к толпе, уверенный: если он не увидит его лица, он сможет это выдержать. Лёгонький деревянный ящик подняли на длинных полотенцах и начали опускать в глубокую яму.
«Не думай, что он там. Не думай об этом. Не представляй», - уговаривал себя Лёва, и всё равно видел эту картину: Юру, зажатого в узком пространстве гроба, одинокого, напуганного, как будто он действительно мог что-то чувствовать.
Лёва пытался пробраться ближе, но толпа теснила его обратно, он ловил на себе недовольные взгляды родственников, учителей, соседей. Им, наверное, казалось, что он здесь такой же, как все: одноклассник, сосед, приятель, лезущий вперед от любопытства. Они не понимали, что Шева провёл с ним последнюю ночь своей жизни, и этой ночью он признавался Лёве в любви, а утром они лежали, переплетая пальцы, и когда кто-то делает такое с тобой накануне собственной смерти – это очень даже весомо.
Хорошо, что Лёву заметила тётя Света. Она мягко вывела его из толпы, ближе к яме, шепотом поблагодарив за то, что пришёл, и Лёва хмыкнул: можно подумать, он в гостях. У неё были такие же глаза, как у него самого: красные, воспаленные, с лопнувшими сосудиками на белках.
Двое могильщиков заработали лопатами, люди начали подходить к яме и кидать комья сухой глины. Лёва тоже кинул, на автомате.
Пока закапывали могилу, толпа редела, Лёвина мама сказала ему на ухо:
- Я пойду. Ты вернешься сам?
Он кивнул.
К тому моменту, как могила сравнялась с землей, остались всего человек десять: Лёва, тётя Света, дядя Миша, классная руководительница и несколько родственников – все они стояли как статуи, не позволяя себе шелохнуться. Холмик насыпали в гнетущем молчании под карканье ворон. В конце установили деревянный крест и Лёва, подняв на него взгляд, почувствовал, как подкашиваются ноги. К кресту была прибита Юрина фотография: прошлогодняя, ещё до того, как он начал нюхать клей, до того, как стал Шевой, до всего плохого. На этой фотографии у Юры были розовые щеки, словно его сфотографировали только с мороза, а золотистые глаза смотрели в камеру с хитрым прищуром. Лёва только тогда подумал, что они, глаза, действительно золотистые, а не карие, как ему казалось раньше.
Под фотографией была табличка с именем и годами жизни:
Юра Сорокин (22.10.1982 – 15.07.1997)
Вот так вот: Юра. Не Юрий. И не Юрий Михайлович, как написано на могилах взрослых людей. Юрием он остался только в школьных журналах, а Юрием Михайловичем ему уже никогда не стать.
Буквы и цифры на табличке поплыли перед глазами, Лёва почувствовал, как качнулся вперед, но твёрдая рука дяди Миша упёрлась ему в грудь, не давая упасть.
- Тебе нехорошо? – его обеспокоенное лицо едва угадывалось среди мелькающих точек перед глазами.
Лёва покачал головой: мол, всё нормально.
- Тебя подвезти?
Он снова покачал головой.
