Книга Камень, ножницы, бумага - Инес Гарланд

Листва пропускала свет, отблескивающий красным. Федерико потянул меня за руку вниз, и я почувствовала, что неуклюже падаю на землю рядом с ним. Он завел руку мне за спину и стал привлекать к себе.

– Нет, – произнесла я.

– Что – нет? – спросил он.

И продолжил. Я попыталась встать на ноги, но он меня не пустил.

– Что – нет? – повторил он и попытался меня поцеловать.

Изо рта у него пахло вином, а лицо вблизи показалось мне неприятным, как будто тени внезапно превратили его в безжизненную маску. Я отстранилась, он опять приблизился. Я изо всех сил дернулась, и на этот раз у меня получилось: мне удалось подняться на ноги.

– Это ты мне говоришь нет? – проговорил он.

Я побежала к дому. Что делать, я не знала, хотела уйти оттуда, но не могла придумать как. Он побежал за мной.

В гостиной было полно народу. Свет не горел, и импровизированную танцплощадку освещали только голубоватые отблески. Люсила и Антонио танцевали, тесно прижавшись друг к другу, и целовались. Я дошла до них и остановилась, не зная, что сказать. Потом подошел Федерико.

– Поеду, отвезу домой вот эту, – почти прокричал он.

Люсила и Антонио остановились и удивленно уставились на нас.

– Похоже, твоей подружке по душе только оборванцы, – пояснил Федерико.

Мне так хотелось как-то ему ответить, оскорбить его. Но я молча пошла за ним. Все мои силы были направлены только на то, чтобы не развалиться на части. Садиться с ним в машину я не хотела, но попадать в подобную ситуацию мне еще не приходилось. Денег на такси у меня не было, я никого не знала. Звонить родителям – это не выход.

Ехали мы в полном молчании. Я время от времени смотрела на профиль Федерико: крепко сжатые челюсти и взгляд прямо перед собой. Улицы были пустынными, а за темными окнами, с завистью представляла я себе, спокойно спят в своих постелях люди. Я старалась не шевелиться, не издавать ни единого звука, словно в моих силах было исчезнуть и не появляться в салоне машины до той секунды, когда она остановится возле моего дома. Когда мы доехали до проспекта Либертадор, Федерико утопил педаль газа в пол. На углу улицы Беккар нас остановил патруль. Нас осветили мощным фонарем и заставили выйти из машины. Они кричали. Один из полицейских толкнул Федерико на дверцу машины, другой сделал то же самое со мной. Приказали положить руки на крышу. Стоявший за моей спиной полицейский придавил меня собой к корпусу машины. И я почувствовала, как его руки трогают меня, спускаются по спине до талии, ползут на бедра, потом ниже, по ногам, и снова наверх. Он трогал меня не пальцами – всей пятерней. Федерико говорил что-то о своем отце – тот занимал должность в Министерстве экономики, – а полицейский засунул мне свою руку между ног, она была горячей. Боковым зрением я увидела его лицо – он улыбался.

– Ты уже мокрая, шлюшка? – зашептал он мне на ухо.

Он прижимал меня к машине. Поверх нее я видела Федерико – его опущенную голову, светлые волосы, руки на крыше.

– Подожди, – крикнул он, – дай мне позвонить моему старику.

– Какому такому старику? – бросил ему в ответ полицейский. – У него нет документов, и он еще хочет позвонить папочке, – обратился он к тому, что держал меня.

У меня документы с собой как раз были, но полицейские сказали, что отвезут нас в участок для проверки. Я попыталась поднять голову, но полицейский с силой толкнул ее обратно, ударив меня лбом о машину.

– Не двигайся, – сказал он.

У меня дрожали ноги, сильно тошнило. По проспекту проезжали автомобили. Я видела нас как бы со стороны, будто я еду в одном из них. Задержанная парочка: ведь что-то такое мы должны были совершить, чтобы с нами так обращались, чтобы держали лицом к стене, с расставленными ногами, в мигающем красном свете маячка патрульной машины, с опущенными головами, рядом – лица полицейских. Никто не остановился спросить. Никто не захотел вмешиваться.

Не знаю, откуда появился третий полицейский. Он, наверное, стоял где-то там с самого начала, но я его не видела. У него в руке была рация, и прерывающийся голос в ней говорил что-то, чего я не разобрала.

– Пустите их, – сказал третий полицейский. – Нам нужно двигать на улицу Ла-Лусила.

Полицейский, что стоял сзади, взял меня за шею и поднял мне голову.

И они уехали.

6

Никогда бы раньше я не подумала, что однажды в жизни мне так сильно захочется, чтобы мама проснулась и вышла спросить, понравилась ли мне вечеринка. Я остановилась у нее под дверью, но на меня вдруг снова накатила тошнота. И вот теперь я сижу на крышке унитаза, ощущая во рту кислый привкус, и прислушиваюсь к каждому шороху. Вряд ли я смогла бы рассказать маме обо всем, что случилось, но я представила себе, как она в своем розовом халатике открывает дверь, как от нее слабо веет тем особым ароматом, которым всегда пахнет только что вставшая с постели мама, и подумала, что это как раз то, что сейчас мне нужно больше всего на свете. Я почистила зубы, встала под душ. И разревелась в потоке горячей воды, струившейся у меня по лицу, по всему телу, воды, которая меня и очищала, и помогала согреться. В постели я тоже плакала. Три часа ночи, в квартире темно и тихо. Когда я засыпала, уже запели первые птицы.

Спустя несколько часов я проснулась от шума дождя. Услышала, что мама готовит завтрак, но вставать мне не хотелось. Раз идет дождь, на остров мы не поедем, и вдруг мне стало казаться, что мне совершенно незачем вставать, что я могла бы остаться в постели навсегда: носом в стенку, жизнь – пустота. Кроме всего прочего, я была уверена, что больше никогда не смогу посмотреть в глаза Марито, что прошлая ночь отрезала меня от него, оставила на мне следы, скрыть которые нет никакой возможности.

Мама постучалась ко мне около полудня, чтобы пригласить пойти с ними в ресторан пообедать. Я сказала, что есть мне не хочется и что я, наверное, лучше останусь дома. И задумалась о том, что единственный человек, кому я бы могла рассказать обо всем, что со мной случилось, – Кармен. Она бы придумала, как сделать так, чтобы всё не казалось таким ужасным, – у нее всегда получалось. И вдруг я поняла: то, что я ее потеряла, это самая большая утрата в моей жизни. Когда папа с мамой вернулись из ресторана, я сидела перед телевизором, и они наперебой стали рассказывать мне о том, что встретили в ресторане одну свою старинную знакомую, с которой несколько лет не виделись. Выглядели очень довольными и воодушевленными этой случайной встречей с подругой. Они ничего не заметили. Так я узнала, что кое-что мы носим внутри, что это невозможно увидеть глазами и что именно в этом заключена суть истинного одиночества – молчать и ни в ком не находить утешения и даже не пытаться его искать, как будто умолчание – единственный способ обращения с тем, что причиняет наибольшую боль.

Я так никому никогда и не рассказала о том, что случилось той ночью. В следующие выходные были моменты, когда меня так и подмывало поговорить об этом с Марито, но я боялась. Не могла я сказать ему, что пошла куда-то с Федерико, а тем более что не смогла ничего сказать в ответ, когда его оскорбили. Всё, что я сделала, казалось мне непростительным, и я была вполне уверена, что он сурово меня осудит. Он, похоже, что-то почувствовал, потому что несколько раз сказал, что я какая-то странная, а вечером в субботу извинился за то, как вел себя со мной в «Ла-Хиральде». Сказал, что порой начинает сердиться, не слишком понимая почему, и что он хорошо знает, что я вовсе не такая, как те, кому плевать на других. Я его слушала, и мне хотелось плакать, но облечь свои чувства в слова я не могла. Мне хотелось сказать, что наш спор в «Ла-Хиральде» не имеет никакого отношения к моему состоянию, но вскоре я уже и в этом не была столь уверена. Сцены, пережитые вечером пятницы, так и мелькали у меня в голове, сменяя друг друга, и каждый раз, когда