Книга Я никому не скажу - Нина Кинёва

кошмаров… Все было прекрасно. Он сказал, что любит меня… Самое странное, что я могла услышать сегодня. Наверное, я бы даже и не поверила. Может, он всем своим девицам так говорит… Но он столько раз спросил: «А ты не уйдешь?» Это не могло быть просто так. Конечно, не могло. Да и я ничуть не сомневалась, что влюбиться в меня можно. Я, в конце концов, не уродина и не дура. Разогревая оставшиеся пирожки, я совсем расслабилась – он же не хотел сделать мне больно, это случайность. Зато как было хорошо… А теперь будет еще лучше, раз уж оказалось, что мы друг друга любим. Вообще, жалко, что он заснул быстро, смотрел на меня, гладил и вдруг выключился – резко, будто электрический шнур из сети выдернули. Я бы и до утра, наверное, просидела, или пролежала, или… Но раз он уснул, то и я уснула. Очень уютно было засыпать, прижимаясь к Андрею. И зря он стеснялся в первый раз раздеваться. Теперь я знала почему – из-за шрамов на спине, под пальцами они ощущались, но не так уж и ужасно. Я вспомнила, как Ольга Владимировна говорила, что он и живой-то остался, потому что не успел пробежать вглубь дома за Данькой, его придавило горящими досками…

– Андрей, иди чай пить.

Он тут же пришел. Интересно, если бы я не позвала, так и сидел бы в комнате?

– Кать, прости, а?

Я улыбнулась.

– Да за что? Ерунда. Я, кстати, во сне хожу.

– Правда?

– Ну, не каждый день. И разговариваю. Раньше вообще много во сне болтала. Помню, меня в садике мальчишки научили плохим словам и я, когда засыпала, закрывала себе рот руками, боялась, что во сне все это скажу и мама будет ругаться.

– И как, сказала?

– Не знаю, наверное, нет.

И тогда он наконец тоже улыбнулся. Ну вот, кажется, все наладилось.

Мы доели пирожки и пошли смотреть Шрека.

Улеглись рядом на диван и смотрели… Полчаса, наверное… И я поняла, что он не на экран смотрит, а на меня. А он спросил:

– Можно я тебя поцелую?

Интересно, ему на такой вопрос хоть кто-то отвечал «нет»? Хотела бы я посмотреть на эту дуру…

Про Шрека мы забыли, целовались и целовались, а потом Андрей вдруг начал говорить, что влюбился в меня давно – после того моего дня рождения, только не знал, как сказать, и что тогда, когда я от него сбежала у супермаркета, мы могли бы уже встречаться… Ничего лучше я услышать не могла и даже не мечтала. Он меня любит! Андрей – меня! Конечно, мы убрали ноут с дивана, а за окном уже было почти совсем светло, и я даже на секунду как-то испугалась – ведь раньше все скрывала темнота, а сейчас он меня может рассмотреть. Нет, я не считала себя некрасивой или что-то в этом роде, просто вдруг укололо, но именно на секунду, потому что его это, кажется, смутило еще больше. Я только взялась за край его футболки, и он даже дышать перестал. Я вспомнила про ту проблему. И прошептала ему на ухо:

– Я никому не скажу.

Не знаю, почему именно это, а не что-то вроде «ерунда, подумаешь». Наверное, потому что для него это было не ерундой. Зато его смущение сделало меня смелее. Он не понимает, какой он – самый лучший… Потом оказалось, что отсутствие темноты – даже хорошо. Видно взгляд. Ау него очень красивые глаза… И смотрит он на меня как на чудо… С ума сойти!

На этот раз после того, как мы уже оторвались друг от друга, никто из нас и не подумал заснуть. Хотя было очень тихо: послепраздничное утро, половина Москвы еще вне сознания… Лежали и разговаривали, медленно и лениво. Он спросил, почему в школе-то меня не видел… А я рассказала, что пришла только в конце восьмого класса. Мы переехали. И я еще скучала по старой школе, а потом в девятом его увидела. И, в общем, нормального состояния с тех пор у меня и не было.

– Понятно, – сказал он. – Но все равно странно. Я мог тебя еще в школе заметить.

– В школе я бы тебе не понравилась. Потом фотку покажу – довольно непрезентабельное дитя.

– Ты и сейчас дитя… Вон, с косичками ходишь.

– Это удобно. И стильно. К тому же в сорок лет я уже не смогу носить косички, последние годы наслаждаюсь.

– Ну да, до сорока тебе рукой подать. – Андрей сел на диване. – А у нас еще что-нибудь съедобное осталось?

– Только колбаса.

– Дядя Федор, – улыбнулся он.

– А ты тогда кто? Кот Матроскин, что ли?

– Матроскин шил, а я тебе платье, кажется, порвал.

Он поднял мое платье, которое со вчерашнего дня так и валялось на полу. Повертел в руках. Молния действительно была оторвана от ткани. Потом посмотрел мне в глаза и улыбнулся снова, но уже как-то загадочно.

– А хочешь, зашью?

– У тебя что, машинка есть?

– Целый цех. Не у меня, конечно, у отца. Сегодня первое января, в «Мечте», кроме охранника, никого. Хочешь, поедем?

– Ты что, умеешь шить на машинке?

Я удивилась. Сама эту технику в школе так и не освоила.

– Не умел – был бы Шариком. Который балбес. Так едем?

– Едем!

Мне стало интересно. И весело. Первое января, какой-то пустой цех в какой-то «Мечте», и Андрей будет зашивать мое платье! Новогоднее чудо продолжалось.

Одеваясь, я заметила, что на руке остались синяки. Там, где он спросонья схватился. Но это было такой мелочью по сравнению со всем остальным…

Он

То, что Катя не ушла и вообще сразу меня простила, было удивительно. А все, что было после этого, – еще поразительнее. Никто и никогда ко мне так не относился. Никто никогда на меня так не смотрел. И я расслабился. Разве я сам мог бы бросить Катю, если бы ей ночью приснился плохой сон? Конечно, не мог бы. Тогда почему я ждал, что она так поступит? Только все равно чувствовал свою вину – за синяки у нее на руке. Как попадались в поле зрения, так кололо где-то под ребрами. Если бы я мог отмотать время обратно, я бы, наверное, на пол лег спать… А она даже не обиделась. И еще я помнил теперь ее «я никому не скажу». Я и не думал, что она кому-то что-то скажет, да и не было это такой уж страшно закрытой информацией – подумаешь, мало