Книга Философия повседневных вещей, 2011 - Вячеслав Корнев

лоббировании, злоупотреблении служебным положением, браконьерстве и т. п. Почему-то в РФ это давно не приводит к отставке, тем паче - к уголовному наказанию. Напротив, данный политик получает какую-то парадоксальную «народную» санкцию на свою энергичную деятельность, а то и зарабатывает репутацию «борца с системой» (как тот же Ельцин). «Что ж, этот хотя бы наворовался, ему хватит, а придет другой - будет грабить по новой» - так примерно рассуждает обыватель в обычной сегодня плоскости негативных политических категорий. Ведь политика, как известно, дело грязное, хороший человек заниматься ею не

113

станет, хороший человек только пострадает от политики. Так что пускай ею занимается нехороший, но хотя бы известный и понятный человек, «наш сукин сын».

Такова стереотипная платформа рассуждений массового человека о политике, итогом которой становится бесконечный кредит действующей власти. Поэтому обыватель не ходит на выборы или голосует за знакомых «сукиных сынов» -кандидатов партии власти. Это именно то, что от обывателя требуется - он сам создает символический щит для власти, отделяя свои «чистые руки» и «чистую душу» от «грязных», подлых, беспринципных политических технологий. Топос нынешней власти - уже не храм, дворец, агора. Место, где осуществляется реальная власть, - это какая-то сплошная криминогенная зона, где перетаскиваются коробки с долларами49, взрываются автомобили с конкурентами, тысячами подбрасываются фальшивые избирательные бланки, выкручиваются руки или просто покупается «свободная» пресса, разыгрываются маленькие победоносные (катастрофические) войны, за бутылку водки покупаются электоральные голоса и т. п. Окружается эта преступная зона кольцом анонимных паразитов, бюрократов, воришек, которые не относятся непосредственно к области политической деятельности (поскольку лишены индивидуальности и не участвуют в рискованной политической игре, это всего лишь безымянные фишки, передвигаемые с места на место более весомыми фигурами), которые своей местечковой жадностью, тупостью, серостью вырабатывают у населения стойкую антипатию к власти как к таковой.

Однако именно этой отрицательной энергией недоверия и даже презрения (не случайно, что наша история начинается с легенды о добровольной уступке власти пришлым князьям - «володейте и правьте нами», дескать, самим нам не по душе это стыдное дело) питается политическая структура. Она напоминает инородного монстра из типовых фильмов ужасов, вампира, мутанта, словом, пришельца из другого места, который подчиняет своей негативной власти целый город, страну, планету. Такой похититель тел (политические коннотации пионера фильмов на эту тему «Вторжение похитителей тел» (Invasion of the Body Snatchers, 1956) режиссера Дона Сигела очевидны, ибо картина была снята на закате маккартизма и вообще в эпоху битвы больших идеологий) и душ безошибочно опознается в этих картинах как правящая или конкурирующая политическая система. Для меня лично вообще нет более удачного образа политика, чем злобный, чавкающий, уродливый, алчущий жизни человеческой инопланетный мутант.

Забавно, что демонизируя политику, я тоже укрепляю тем самым ее властный ресурс. Такова проблема всех критиков идеологии, которые предлагают взамен действующей только лишь какую-то иную идеологию, но не могут переместиться волшебным образом в некое чистое рефлексивное место. Ведь самое это разделение социального космоса на «грязное» политическое и «чистое» остальное пространство есть главное условие политического мышления (его вариации - полярные отношения демократии и тоталитаризма, цивилизации и варварства, коммунизма и капитализма, рабов и господ...). Разделяй и властвуй, определяй и господствуй! Но между тем

115

знаменитое «свобода - это когда забываешь отчество у тирана» (Иосиф Бродский) есть тоже не выход из-под ярма политизированного мышления. Это лишь оправдание той самой аполитичности, которая удобнее всего власти и конкретным политическим силам.

Но что, если предложить в противовес этой мифической политической чистоплотности нечто обратное - принцип максимальной политизированности, принцип предельной политичности социального мышления? В самом примитивном виде это могло бы превратить занятие политикой в ремесло, требующее полной ответственности перед населением, осознавшим свои права как права, например, потребителей, придирающихся теперь к малейшей попытке вручить им низкокачественный товар или воспользоваться рекламной риторикой. А в лучшем виде это было бы реализацией ленинского лозунга партийности, в соответствии с которым политической себя осознала бы литература, вообще культура (хотя странно объяснять, что она по умолчанию выполняет политические функции, раз уж она встроена в систему образования, воспитания, обмена информацией и т. п.), каждый, пользующийся словом, образом, газетой, кафедрой как инструментом власти (что опять-таки заложено в самой природе слова или изображения). Это могло бы сделать политику, как в античном полисе, естественным правом и обязанностью каждого гражданина. Это превратило бы политическую деятельность в политическую культуру. Так было у древних греков, употреблявших понятие «калокагатийность» («прекрасно-благое»), помимо эстетического или этического, еще и в смысле правильного политического воспитания, благородного политического сознания. Хотя сегодня эпитеты «благородный», «прекрасный», «благой» меньше всего относятся к политической сфере. Но это не фатально. Это удобно для современных

116

политиков-паразитов, политиков-спекулянтов, политиков-мутантов, но так было и будет не всегда.

Что касается самой теории такой новой политики, то она злободневна как никогда, ибо заметно, что сегодняшняя философия испытывает настоящую идиосинкразию по отношению к тому, что воспринимается просто как идеология. Ленинский принцип партийности в нынешней философии будет поднят на смех, хотя относительно партийной принадлежности или просто политической ангажированности штатных вузовских философов особых сомнений нет. По мысли Луи Альтюссера, настоящая ненависть к Ленину со стороны университетской философии имеет двоякое объяснение:

Во-первых, для нее нестерпима мысль, что она может чему-либо научиться у политики вообще и у какого-то политика в частности. А во-вторых, она не допускает мысли, что философия может быть предметом теории, т. е. объективного познания*.

Впрочем, первое связано со вторым: отрицая свою политизированность, философия (по крайне мере академическая) осуществляет своего рода вытеснение. Она бессознательно стирает любого рода указание на идеологическую окраску, поддерживая иллюзорный образ чистой, высшей формы знания (со времен Платона частный интерес философии понимается как космическое Благо или, как у Гегеля, в качестве хитрости Абсолютного духа). Поэтому ленинское заявление о тождестве философской теории и политической практики уязвляет прекраснодушных мыслителей: «...господствующей философии наступили на любимую мозоль, указали на по-

’ Альтюссер Л. Ленин и философия. М., 2005. С. 22.

117

давленный, глубоко скрытый импульс: политику»*. И ясно, что такое вытеснение блокирует любую попытку философов взглянуть со стороны на предмет своих занятий - вот почему из первого вытекает второе и вот почему, по мысли Маркса и Ленина, официальная история (теория) философии есть только пережевывание старой философской жвачки.

Резюмируя, напоминаю знаменитый 11-й тезис о Фейербахе: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Это единая задача для философии и политики. Но задача не решится, пока