Книга Фейсбук 2017 - Александр Александрович Тимофеевский

растолстела, облысела и окончательно превратилась в московскую барыню, жесткую и жалкую. Когда я, полный мыслей о Е-овой, подходил, наконец, к ней прощаться, на меня с укоризной глядел печальный плешивый бегемот.

После ее смерти я перетащил к себе фамильное бюро, из которого вывалилась целая коллекция очков, битых, без одного стекла, со сломанной дужкой, все они аккуратно собранные лежали по ящикам. Очки оказались сплошь дальнозоркие; бабушка их не выкидывала, боясь, что останется без книг, без чтения. При ее жизни я ничего этого не знал, не ведал. Смотрел прямо, а видел сбоку. Боковым зрением мы отмечаем чужую боль и охваченные мимолетным сочувствием бежим прочь. Прочь, прочь от бабушки, быстрее к Е-овой – там сутолока дней, там жизни суматоха. Там вздохи. «Сашенька, вы чудесно танцуете вальс. Давайте танцевать вальс». Лань, сущая лань, самая тонкая в мире талия. И плывет, плывет на меня ее юбка-колокол.

Но 6 февраля 2009 года я общался не с Е-овой. 6 февраля 2009 года я общался с тем светом, да-да, прямо по Козьме Пруткову – верные вести оттудова получила сама графиня Блудова. Да только ничего не поняла.

Бедная, бедная бабушка. Она все тщательно продумала, все гениально обставила, сначала в виде пролога сочинила раут у Антона: гляди, внук, как надо меня праздновать. Потом сигналила весь свой красный день, стучала, кричала, заставила меня в память о ней записывать дни рождения на бумажке, наконец, плюнула и, презрев девичью гордость, наслала на меня, такого дурака, Е-ову-разлучницу, отчаянно била в ее юбку-колокол, и все впустую. Я ничего не услышал. Я все пропустил. Наверное, так и должно проходить это общение. Оно осознается лишь тогда, когда его нет и не будет.

Боком коснулась, отошла прочь.

Февраль 2009

Приятеля моего на днях спросили, куда он едет. В Петербург по частному, но важному делу, - ответил приятель. "Но" тут лишнее, не нужно никакого "но". Только частные дела и бывают важными, остальное - иллюзия. Чем дольше живу, тем больше в этом убеждаюсь, отсюда мое равнодушие к политике, кто там, где и про что у них правит, - какая разница. Пусть, как говорится, правит хоть лошадь. Но... Все-таки "но" есть.Толпа вошла, толпа вломилась в святилище души твоей, и что прикажете делать? Приходится через силу следить за политиками, чтобы не науськивали толпу вломиться. Пусть защищают тех же людей по отдельности - как частных лиц, а всем вместе как толпе ставят преграды. Других задач у политиков, в сущности, нет.

"Смерть Прокриды" Пьеро ди Козимо, самая любимая моя картина на свете. Ничего прекраснее не знаю. Вспомнилась опять сегодня.

Мы с Николой каждый день проделываем свои 16 километров, 8 из Хуахина до горы с золотым Буддой и 8 обратно, вдоль океана по твердому песку ногами в воде - счастье. Над золотым Буддой есть китайский храм, а под Буддой ресторан, где мы обедаем, между Буддой и храмом живут обезьяны, сегодня одна из них, проголодавшись, пришла в ресторан, подошла к нашему столику, ближайшему ко входу, села, чтобы осмотреться, и, быстро оценив всю диспозицию, поняв, что обед наш уже закончен, что остались одни сладкие объедки, что мы люди мирные, скандалить, звать официантов и выставлять ее вон не будем, прыгнула на стол, как-то очень уверенно, по-хозяйски села и стала пировать из всех тарелок сразу. Был смех, буфф и водевиль, но в снимке, который удалось сделать, их нет и следа, тут тоска великая, неизъяснимая, как в "Смерти Прокриды" Пьеро ди Козимо. Откуда она взялась и что значит, не спрашивайте, не знаю.

P.S. Прекрасный этот снимок сделал   Игорь Мягков  (сердечное спасибо ему) - он в тот день путешествовал до горы с нами. В коменты пришел   Андрей Амлинский  (ему отдельная благодарность) и поставил прекраснейшую "Обезьяну" Ходасевича, которую я забыл, а она на редкость соединяется с обезьяной, запечатленной на фотографии, - к тому же Никола мне сказал, что в момент, когда его снимали, он как раз вспоминал это стихотворение.

Была жара. Леса горели. Нудно

Тянулось время. На соседней даче

Кричал петух. Я вышел за калитку.

Там, прислонясь к забору, на скамейке

Дремал бродячий серб, худой и черный.

Серебряный тяжелый крест висел

На груди полуголой. Капли пота

По ней катились. Выше, на заборе,

Сидела обезьяна в красной юбке

И пыльные листы сирени

Жевала жадно. Кожаный ошейник,

Оттянутый назад тяжелой цепью,

Давил ей горло. Серб, меня заслышав,

Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я

Воды ему. Но, чуть ее пригубив,-