Книга Холодная рука в моей руке - Роберт Эйкман

Значит, не было никакой причины возвращаться. Жизнь постоянно бросает нам вызов (или угрозу), и не принять этот вызов невозможно; Эльмо сознавал, что в этом мире, до краев наполненном болью, ему крупно повезло – по крайней мере, угроза явилась ему в отчетливой осязаемой форме, точно определенной школьным учителем. Что бы ни произошло с ним теперь (если что-то должно было произойти), его маленькая лодочка пока не собиралась идти ко дну.

Впрочем, лодка была не такой уж и маленькой. Эльмо заметил, что с каждой минутой ему все труднее грести; а может, прошли уже не минуты, а часы? Тьма была столь густа, что замедляла движения, подобно застывшей черной патоке. Кроме того, воздух пронизывал какой-то странный аромат. Кто может сказать, что скрывают темные воды, над которыми пролетели века и тысячелетия, в особенности воды столь непознаваемые и уединенные, как те, что ныне пересекал Эльмо?

Ему казалось, не только темнота, но и само озеро хочет его удержать. Обливаясь потом, он яростно работал веслами, словно пытаясь протолкнуть лодку сквозь замерзшую грязь. Он упорно преодолевал ледяные просторы – испытание, прежде выпадавшее лишь на долю путешественников, искавших Северо-Западный проход. Несмотря на крайнее напряжение сил, Эльмо ощущал, как лицо его, да и все тело покрываются ледяной коркой. Вскоре лед неминуемо должен был сковать его полностью, как и утлую лодку, управлять которой становилось все труднее.

Лодка еще ниже осела в воду. Эльмо понял это, когда пытался грести. Причиной тому была отнюдь не возможная пробоина. Воды на дне было не больше, чем прежде. Эльмо по-прежнему мог это проверить, что он и сделал, коснувшись дна заледеневшей правой рукой. Для этого пришлось выпустить одно из весел; но лодка так глубоко осела в воду, что весло каким-то образом выскользнуло из уключины и с необъяснимым треском исчезло в темноте. Испуганный Эльмо вцепился обеими руками в оставшееся весло; но это привело лишь к тому, что лодка изменила курс на несколько румбов, закружившись в водах, исполненных таинственной враждебности; через несколько мгновений второе весло исчезло в темноте вслед за первым. Руки Эльмо слишком закоченели, чтобы удержать столь громоздкий предмет в столь жутких обстоятельствах.

Эльмо чувствовал: в днище лодки что-то вцепилось. Он ощущал, как отчаянно выгнулись все доски ее каркаса. На берегу они производили впечатление достаточно крепких, но здесь, в открытых водах, оказались непрочными, как спички. Каждым мускулом он ощущал неведомые усилия, увлекавшие лодку вниз, и отчаянное сопротивление дерева; прочие его чувства притупились. Вокруг по-прежнему стояла кромешная тьма, в которой невозможно было ничего разглядеть; впрочем, обоняние Эльмо улавливало причудливую смесь запахов, сливавшуюся в один сладостный аромат. Тихое звяканье льда о борта лодки превратилось в настоящий грохот, хотя, несомненно, стояла осенняя, а не зимняя пора.

Это совсем не та женщина, подумал Эльмо, которая явилась ему – хотя всего лишь на мгновение, хотя и в полузабытьи – над озером в Зоологическом саду. Но видение было вполне явственным; Эльмо сразу понял, как и зачем оно появилось. Как видно, с того момента, как он покинул берег, прошло несколько часов, хотя прежде он не отдавал себе в этом отчета; тусклые, пугающие проблески на небе свидетельствовали о близости рассвета. Как и у той, что явилась в прошлый раз, у женщины были огромные глаза и пухлые губы; но теперь рот ее был открыт, обнажая острые белые зубы, подобные зубам огромной хищной рыбины. При этом женщина отнюдь не улыбалась.

И, конечно, как и в прошлый раз, она исчезла, едва появившись; как и в прошлый раз, воскресила перед внутренним взором Эльмо образ Эльвиры, смертоносный образ, несокрушимый в свой фатальности.

Эльмо лег на дно лодки. Он совершенно заледенел.

– Примите того, кто уже мертв, – прошептал он одними губами, взывая к духам озера и гор.

Свет, расстилавшийся над озером, был теперь скорее желтым, чем серым; корка льда, сковавшая воду, оказалась вовсе не такой толстой и прочной, как представлялось Эльмо. Возможно, не лишним будет повторить: стояла осенняя пора.

Останки были так скудны, что опознать их не представлялось возможным. Тело было растерзано и изгрызено, обглоданные кости раздроблены на части. От головы почти ничего не осталось. Разумеется, случившееся породило множество предположений и догадок.

«Гроб-то, похоже, пуст», – перешептывались люди во время похоронной церемонии, которая должным образом была совершена несколько дней спустя. Помимо всего прочего, те несколько дней, что прошли от обнаружения останков до похорон, стояла самая настоящая зима, морозная и суровая.

«А что сталось с Виктором?» – спросят, возможно, некоторые. После гибели Эльмо разум его начал медленно, но верно проясняться; так что, когда несколько лет спустя разразилась Первая мировая война, он был признан годным к военной службе. Находясь вдали от линии фронта, тем не менее имел несчастье погибнуть – вместе со всеми, кто находился рядом, – от случайного удара британского орудия; англичане с полным правом могли считать этот выстрел удачным. Так что смерть Виктора тоже никоим образом нельзя было назвать заурядной.

Из дневника юной девушки

3 октября. Падуя – Феррара – Равенна.

Четыре дня назад мы покинули эту кошмарную Венецию, и вот наконец прибыли в Равенну. Весь путь проделали в наемной карете! Чувствую себя разбитой и больной. В точности так же, как вчера, позавчера и много дней назад. Страшно хочется поговорить с кем-нибудь. Сегодня вечером мама вообще не вышла к ужину. Папа сидел молча и выглядел лет на двести, хотя обычно выглядит не более чем на сто. Интересно, сколько ему лет на самом деле? Но гадать об этом бессмысленно. Это навсегда останется тайной, по крайней мере для меня. Может, мама знает, хотя бы приблизительно. Жаль, что я не могу болтать со своей мамой обо всем на свете так, как Каролина болтает со своей. Прежде мне казалось, что Каролина и ее мама выглядят как сестры, хотя, разумеется, я никогда не говорила об этом вслух. Но Каролина хорошенькая и веселая, тогда как я – бледная и тихая. Обычно сразу после ужина поднимаюсь к себе в комнату, сажусь у окна и смотрю вдаль. Провожу так полчаса, а то и час. Покидаю свое место, лишь когда наступает полная темнота.

Мне не нравится моя комната. Она слишком большая, и в ней всего два деревянных кресла, выкрашенных в сине-зеленый цвет с золотыми, почти выцветшими полосками. Ненавижу лежать на кровати, предпочитаю сидеть, хотя всякому известно, что это вредно для спины. К тому же кровать, несмотря на свои гигантские размеры, тверда, как высушенная жарким летним солнцем земля. Здесь, правда, земля не сухая. Отнюдь не сухая. С тех пор как мы выехали из Венеции, дождь льет не переставая. Ни на минуту. Надо же, когда мы покидали мой милый Дербишир, мисс Гисборн предрекала нам солнечную погоду. Эта кровать действительно громадная. На ней поместилось бы восемь таких девушек, как я. Но что толку об этом думать. Сейчас вспомнила: сегодня третье число, значит, мы путешествуем ровно полгода. Сколько городов я успела повидать – или проехать мимо – за это время! Некоторые из них уже стерлись из памяти. В любом случае мне не удалось их толком узнать. У папы какие-то свои представления, и в одном я совершенно уверена – они абсолютно не похожи на те, что приходят в голову другим людям. От всей Падуи у меня в памяти остался лишь всадник – наверное, каменный или бронзовый, но этого я так и не узнала. В Ферраре запомнился огромный замок-крепость, вид у него был такой устрашающий, что мне не хотелось его разглядывать. Он был громоздким, как эта кровать – на свой собственный манер, конечно. А два знаменитых, слишком больших города, где мы побывали на этой неделе! Не говоря уже о тех, которые посетили два месяца назад. Комедия, да и только, как любит говорить мама Каролины. Жаль, что сейчас их здесь нет – ни Каролины, ни ее мамы. Никто никогда не целовал и не обнимал меня так, как они; рядом с ними все предстает в счастливом свете.