Книга Магический Марксизм. Субверсивная Политика и воображение - Энди Мерифилд

Бесклассовый неокоммунизм

«Грядущее восстание» затягивает нас в Дантову преисподнюю, однако вместо девяти кругов ада, где поджидают страшные свирепые монстры, мы попадаем в семь кругов кишащего червями ада, который находится над землей и нам хорошо знаком. Это неолиберальный антидемократический ад, в котором мы живем. В нем разрыв между профессиональным миром политиков и «политическим» расширился до такой степени, что эти два понятия перестали иметь что-то общее, и так возник новый мировой порядок, из которого невозможно выбраться, если вы следуете его логике, принимаете его правила. Мы должны придумать способ вырваться из него на свободу, показать, что все пути перекрыты за исключением одного, того, который мы прокладываем и делаем эффективным. Воображаемая партия просит нас не иметь ничего общего с этим адом, просит вместе сказать «я предпочитаю отказаться», заявить о нашей дезадаптивности как отправном моменте, месте встречи для «нового соучастия»: «Мы не в депрессии, мы объявляем забастовку. Для тех, кто отказывается быть винтиком, “депрессия” – это не состояние, а переход, прощальный взмах рукой, шаг в сторону, к политическому разрыву»[68]. Так развертывается политическая борьба за создание сообщества и языка, на котором может выражать свои мысли новый порядок, несовпадение и несовпадающая общность, которая несет в себе нечто позитивное, принимается за дело, находит себя, организует себя, протестует. Это в действительности самая новаторская часть «Грядущего восстания», утопический элемент, самый оригинальный путь в рай, сформулированный впервые за долгое время.

«Извините, но нам наплевать» – задают субверсивный тон первые предложения «Грядущего восстания», осовременивая рассуждения Бартлби о тихом мятеже, закручивая гайки мягкой агрессивности и пассивного отказа[69]. С одной стороны, до нас доносится крик, призыв к великодушной близости, ко «всему, что безвозвратно ушло из современных социальных отношений: теплоте, простоте, правдивости, жизни без театра и зрителей». С другой стороны, мы слышим разъяренное, возбужденное требование, желание увидеть, как все взлетит на воздух, призыв к безудержности, «к массовому и необузданному экспериментированию с новыми взаимодействиями, новыми привязанностями». Здесь предлагается новый экспериментальный коммунистический идеал, недвусмысленно анархический в своем призыве к автономии, отвращении к государству и обращении к саботажу, но также и безоговорочно марксистский – хотя и в ироничном смысле, в пиратском и плодотворном смысле, в том смысле, который Маркс заложил в утопические страницы «Grundrisse». В них Маркс стремился заменить область необходимого – беспощадную реальность нескончаемой работы и нескончаемого отчуждения – царством свободы, мечтой работать меньше или вовсе не работать. Коммунизм, говорит Маркс, означает состояние, когда «прибавочный труд рабочих масс перестал быть условием для развития всеобщего богатства». Происходит свободное развитие индивидуальностей, говорит он, «и поэтому имеет место не сокращение необходимого рабочего времени ради полагания прибавочного труда, а вообще сведение необходимого труда общества к минимуму, чему в этих условиях соответствует художественное, научное и т. п. развитие индивидов благодаря высвободившемуся для всех времени и созданным для этого средствам».

Призыв «Грядущего восстания» «приступать к делу» основывается на новой форме марксистской организации, на понятии «найти друг друга», на солидарности, выводящей за узкие границы единого «рабочего класса»[70]. На самом деле он предлагает другой тип марксизма, более открытый; безусловно, это более опасная версия, чем та, которую поддерживают приверженцы академизма и пуристы. Нам только нужно помнить, как мало Маркс говорил о «классе» и что главной задачей, которую он ставил перед собой, было свержение экономической и политической системы, которую мы называем «капитализмом». Быть марксистом – значит быть коммунистом, и «Грядущее восстание» предлагает новый коммунизм, «вырабатываемый в укрытиях вроде баров, типографий, сквотов, ферм, спортзалов». Коммунизм – это «труд по выработке общего, процесс низового “обобществления”, который идет от разных точек зрения, склонностей, интересов, представлений людей к созданию коллективного свойства сопереживания и выработке совместного участия»[71]. Когда-то, говорится в «Грядущем восстании»,

у инициаторов рабочего движения были мастерские, а затем и целые заводы, чтобы найти друг друга. У них была забастовка, чтобы посчитать свои силы и обнаружить предателей. У них были отношения наемного труда, сводящие друг с другом партию Капитала и партию Труда, чтобы сформировать солидарность и фронты борьбы… У нас есть повседневное непослушание, чтобы провести перекличку и выявить отступников[72].

Такое впечатление, что Невидимый комитет прочитал Андре Горца и согласен с автором, прощающимся с рабочим классом, автором, который хочет освободить нас от работы, найти дорогу в рай, прорыть извилистый туннель постиндустриальной субверсивности. «Больше не идет речь о том, что рабочий получит власть, – пишет Горц в своей книге “Прощай, рабочий класс”, – а о том, чтобы получить власть не в качестве рабочего. Власть уже не такая, как прежде. Рабочий класс переживает кризис»[73]. Интересно отметить: если мы верим в провокационную идею Горца, что рабочего класса больше не существует или что ряды его изрядно поредели (или распались), то старая дискуссия между марксистами и анархистами по поводу роли государства в «диктатуре пролетариата» становится по большей части излишней. Раз больше нет того, что попадает под определение «пролетариат», с которым рабочие себя отождествляют и к которому испытывают пылкие чувства, значит, некому осуществлять диктатуру. Следовательно, у анархистов и марксистов больше нет предмета для спора, они открыто могут согласиться с тем, что еще давным-давно говорил нам Анри Лефевр: между анархизмом и марксизмом нет существенных различий, которые бы мешали поставить между ними знак равенства[74]. Все это политическая возможность для марксистов, снятие исторически сложившихся ограничений: как эпистемологических (в смысле объекта их анализа), так и политических (в смысле определения тех сил, которые будут проводить в жизнь результаты анализа). Посткапиталистическому бытию совершенно не нужно, чтобы ему угрожала традиция поколений мертвого исторического материализма.