Книга Из Египта. Мемуары - Андре Асиман

* * *

Я не знал, как, знакомя друзей с матерью, объяснить им, почему у нее такой голос, а потому старался с ними не здороваться. В кинотеатре во время перерыва я усердно ее сторонился, вырывал руку или же внезапно замолкал посреди разговора, завидев знакомое лицо кого-то из школы, как случалось почти всегда, потому что по пятницам вся Александрия ходила в кино. А поскольку мне не хватало смелости представить ее как тетю, оставалось лишь, увидев, что к нам направляется одноклассник, застыть на месте и с отсутствующим видом уставиться вдаль, притворяясь, будто я его не заметил.

После фильма меня так и подмывало поскорее сбежать из кинотеатра, прочь из запруженного фойе, где толклись зрители, решая, куда пойти дальше. Родители же, напротив, никуда не спешили и вечно мешкали в зале – обсуждали фильм, настаивали, чтобы я надел свитер сейчас, а не потом, или искали под креслами что-то, что мама якобы обронила, дожидались, пока схлынет толпа, и запрещали мне двигаться с места, при том что мне хотелось одного: исчезнуть.

Меня начинало трясти.

– Ты только посмотри на него, он весь дрожит, – говорила мама отцу, помогая мне просунуть руки в рукава свитера. Я чувствовал, что у меня дергается подбородок и немеют локти. – Наверно, кто-нибудь из школы. Он снова увидел кого-то из школы. – Моя мать вечно читала мои мысли, мои страхи.

Отец впивался взглядом в толпу, пытаясь рассмотреть того, кого я так старательно избегал.

– Нельзя же все время так себя вести. Никто тебя не укусит.

– Знаю, – бормотал я.

– Тогда в чем дело?

Я сам не понимал. Но не было ничего хуже этого его тона, когда рядом ребята из школы и могут его услышать.

– Он стесняется меня, – резюмировала мама, застегивая пуговицы кардигана. – Я в этом нисколько не сомневаюсь.

– Чушь, никто тебя не стесняется, – возражал отец, и лицо его принимало утомленное, раздраженное выражение: так он всякий раз старался отвести от меня грозу, изображая досаду и усталость.

– Тебе-то откуда знать? Ты сам меня стесняешься.

– Будь так добра, говори потише!

– Ишь, «говори потише», – мне что теперь, еще и онеметь? Пойдем, – мама хватала меня за руку. – По крайней мере, он еще не выучился врать, чего не скажешь о тебе, – она бросала на него проницательный взгляд и стремительно пробиралась к выходу, опережая отца, на ходу бормотала что-то себе под нос, а окружающие смотрели, как она пробивается сквозь толпу, дожидавшуюся у дверей начала шестичасового сеанса.

* * *

Меня называли «мамиными ушами». Я звонил вместо нее по телефону, поскольку она не слышала. Порой, чтобы избавиться от этой обузы, врал, что у ее подружки занято. А чтобы подразнить, уверял, будто бы в дверь звонят, хотя и знал, что она прекрасно понимает: это ложь.

Мои мысли были ее мыслями, точно так же, как ее мысли были моими. Когда, испугавшись ночи, я будил ее, касаясь руки, мама знала, что я скажу, еще даже не прочитав в темноте по моим губам. А я догадывался – по тому, как она смеялась над шуткой гостя, – что мама ничего не поняла и смеется из вежливости, при том что все прочие готовы были поклясться: она прекрасно все понимает. Порой по вечерам, когда в доме неожиданно гас свет, именно мама, а не повар Абду, первой бежала к щитку. Я слышал, как она возится с проводкой, вставляет на место пробки, отвечает на мои невысказанные вопросы командой оставаться на месте, иначе она налетит на меня, спускаясь по лестнице, я же надеялся, – пока мечтал, чтобы этот мрак продлился вечно, словно долгая бессонная ночь, – узнать, что мама меня обманывала, и все остальные тоже меня обманывали: она никогда не была до такой степени глухой и просто-напросто притворялась.

И лишь тогда я понимал по-настоящему, что значит быть глухим: она никогда не услышит ни музыки, ни смеха, ни моего голоса. Лишь тогда я осознавал, что такое одиночество, и бежал ее искать в большом доме, который ночами казался тихим, пустынным и сумрачным, поскольку ночи в нашей части Александрии всегда были темными и туманными, да и отец каждый вечер возвращался очень поздно. Мы зажигали все лампы, и вовсе не для того, чтобы отпугнуть воображаемых воров, но чтобы, посмотрев в окно, увидеть в отражении наши лица.

Каждый вечер из этого мрака долетал леденящий душу вопль торговца йогуртом, ухавшего протяжно «яууууууурт, яууууууурт» до самого конца квартала: там разносчик направлялся вверх, к приземистым казармам, откуда порой доносился учебный стрекот зениток. И с каким облегчением я слышал в ночи мамин голос, кричавший в кухне на Абду, который собирался домой, но вынужден был задержаться еще на час, поскольку забыл вычистить духовку.

* * *

Стремительно приближался прабабкин столетний юбилей, и Принцесса вдруг решила, что я слишком много времени провожу с глухой и нашей арабской прислугой. Дорога от Смухи, где мы жили, до Ибрахимии занимала всего четверть часа, но бабушка упрямо считала наш район болотом, которое на его месте когда-то было, а новенькие дома и раскинувшиеся вокруг них благоуханные плантации казались ей чересчур nouveau[37], – словом, на ее взгляд, не самый респектабельный адрес.

Как-то утром бабушка сообщила маме, что хочет взять меня под свое крыло: якобы под влиянием исковерканной маминой речи я слишком многие слова произношу неправильно. Заметив, как мама поежилась от этого обвинения, Принцесса усилила напор и попросила ее также поставить своих глухих знакомцев в известность, что им следует бывать у нас пореже, в особенности Азизе, бедной молодой женщине, которая служила у нас горничной, помощницей повара, уборщицей и швеей и, по мнению бабушки, вдвойне заслуживала порицания – как глухая и «неотесанная арабка».

Бабушка предложила, чтобы я через день навещал ее по утрам, а потом обедал с нею дома у прабабки. Маму это настолько ошеломило, что она промолчала, но я заметил, как бегают ее глаза: знак раздражения и подавленной злости.

– А мне что прикажете делать, пока он у вас: штопать носки с глухими подружками?

– Ну что ты. Я и не думала, Джиджи, что тебя это так расстроит. – Принцесса тут же пошла на попятный, изображая невинное изумление, чтобы собеседник почувствовал себя невежей, несправедливо ее заподозрившим. – Я лишь хочу, чтобы мальчик лучше узнал моих родных, послушал учтивые разговоры. Он должен научиться правильно говорить.

– Я каждый день вожу его к своим родителям именно с этой целью, – возразила моя мать.

– И прекрасно! Но это немного не то. – Принцесса подняла указательный палец. Родителей моей матери на грядущий юбилей она не пригласила из-за разницы в положении, которое обе семьи занимали в обществе (не говоря уже о сирийском вопросе). – Я хочу, чтобы он вырос культурным человеком, – заявила Принцесса. – Как мои братья, которые, как тебе известно, tr s comme il faut[38].