Книга Последнее странствие Сутина - Ральф Дутли

Художнику приходит на ум восторженное восклицание Кико, когда он в 1913 году только что прибыл в город своей мечты:

Здесь нет казаков, нет толп мародеров. Когда-нибудь нам перестанут сниться погромы. Но этот вечер останется с нами навсегда. В этом городе никогда не будет погромов, понимаешь…

На этот раз казаки говорили по-французски, циркуляр № 173-43 префектуры полиции предписывал арестовать иностранных евреев. В одном Париже их более тринадцати тысяч. Половина из них на реквизированных городских автобусах немедленно отправлена в лагерь Дранси к северу от Парижа, остальные загнаны на велодром. Но многие просто скрылись на время облавы. Среди них невидимый художник. С тех пор как мадемуазель Гард отправилась туда два года назад и больше не вернулась, он не собирался следовать никаким предписаниям и с октября сорокового ни разу не возобновлял регистрацию. На стадионе с зимним названием люди исчезали в небытие, в вечную зиму. Из загона вел прямой путь к смерти.

Скройтесь, шепчет он, тяжело дыша, в катафалке, забейтесь в какую-нибудь нору. Скройтесь, сейчас, немедленно. Черносотенцы уже едут, слышите, дети, быстро в лес, с собой ничего не брать, прячьтесь, пусть все лежит, они едут на телегах из Минска… бегом, что есть сил… Кико… казаки… ты слышишь…

Он не может вспомнить, когда в последний раз видел велодром. Стоял ли он после 17 июля 1942 года еще хоть раз на мосту Гренель, смотрел ли в сторону велодрома и Лебединой аллеи, узкого, игольчатого острова посреди Сены? Или же он только мысленно посылал туда свой взор, свою душу? По городу метались слухи. И он ненавидел себя за то, что не мог себе представить того ужаса, который творился на Зимнем велодроме. Никогда в жизни он не смог бы это нарисовать. Это было выше его сил.

Семь тысяч человек теснятся на трибунах велодрома, кричат, бродят, многие мечутся в панике, другие погрузились в апатию от голода и жажды. Внизу, в центре велодрома, палатка Красного Креста, единственный врач и две медсестры. Роженицы, умирающие, больные в горячке. Пять дней без еды, вокруг единственного шланга с водой – давка. Санузел засорен и непригоден для использования, с трибун на лежащих стекают кал и моча. Резкие команды охранников, которые на этот раз говорят по-французски. Какой-то трясущийся старик поднимается, кричит из последних сил:

Это великое недоразумение! Vive la République! Да здравствует Республика!

И оседает без сил вниз. Воздух не движется, духота такая, что можно задохнуться, кругом солома, страх и стоны. Июльская жара, пот заточенных. Едкий запах. Многие сердца не выдерживают и останавливаются, к вечеру 17 июля счет самоубийств доходит до сотни. И отчаявшиеся оказались правы – оттуда была только одна дорога. Да, он ненавидел себя за то, что не мог себе это представить. Он слышал о семьях, которые бросались из окна, чтобы избежать депортации. А одна женщина, обезумев от горя, бросила в окно четверых своих детей. В Смиловичах не осталось ни одной живой души.

Арестанты часто стояли перед ним во сне, вопросительно глядя на него, будто чего-то ожидая. Он не был невидим для них. Но он остался снаружи, водоворот не поглотил его. Теперь, внутри «корбияра», едущего в Париж, морфин внушал ему, что он на самом деле был там, да, без сомнения, он видел все, он мог бы в этом поклясться.

Мост, казалось, плыл по воде, Лебединая аллея и все вокруг находились в движении. Лебедей больше не видно, в оккупированном городе их давно переловили и съели. Все лебеди покинули город таким путем. Но однажды он увидел там несколько угольно-черных птиц. Звенящие крылья разрывали оккупированный воздух над Сеной. И когда он смотрел, как они поднимаются к небу, велодром взорвался у него перед глазами. Он был построен за несколько лет до его приезда, рабочие Парижа были без ума от велогонок, они толпами стекались туда.

Его глаза видели, как он взлетает на воздух, это было в будущем, через много лет после его смерти, поднятый силой взрыва вместе со всеми балками и досками, напоенными кровью и мочой. Обломки кружатся в воздухе, железная арматура торчит, как ободранный скелет гигантского монстра. Взорван, уничтожен. В этот момент он мог бы его написать. Вздыбленный пейзаж.

Они с Ма-Бе скрылись. Он сделался невидим. Он в Шампиньи. Он в Пиренеях со своим опиумным соком. Под своей синей шляпой. Он в Малинове, недалеко от Смиловичей. В Пассаж д’Анфер. В Кременкикоминске.

А глик хот дир гетрофн! А лебен аф дир! Вот тебе счастье-то привалило! Будь здоров!

Едва опиумный сок начинает действовать, он чувствует, как его тело разбухает, растягивается, как на гротескном автопортрете 1922 года, на котором не было ничего, кроме гигантских губ, невероятно искаженного уха и раздутого фрагмента плеча. Он и тут остался невидимым под невидимой синей шляпой.

В посольстве Германии на улице Лилль, где обосновался Абец, тем временем появились новости. Личные данные арестованных были проверены по картотеке Тюлара. Художника Хаима Сутина среди добычи облавы 16 и 17 июля не оказалось. Через две недели после массовых арестов и адовой пытки на велодроме его местонахождение все еще неизвестно. Настало время для спецоперации, месье Сутин. С улицы Лилль приходит приказ о розыске.

Посольство Германии в Париже. 30 июля 1942. № 305/43 с. СЕКРЕТНО. Командующему полиции безопасности и СД лично в руки от оберштурмфюрера РЁТКЕ, Париж, авеню Фош, 72. По вопр. о мерах в отношении еврейского художника Сутина. Касательно вышеобозначенного вопроса подтверждаю сказанное в нашем телефонном разговоре, состоявшемся во вторник 28-го числа. Как вам известно, инструкции исходят непосредственно от личн. адъюданта г-на рейхсмаршала Г. Геринга. Во-первых, необходимо поставить в известность французские власти, т. е. комиссара по вопросам евреев и префекта полиции, и просить их об активном сотрудничестве. Однако ввиду высочайшей секретности не следует сообщать франц. инстанциям какие-либо подробности. Во-вторых, все произведения еврея Сутина, которые будут обнаружены в ходе следствия, должны быть конфискованы и немедленно отправлены в Берлин. Буду признателен за скорейшее исполнение.

По поручению Ахенбаха.

Серебристый мундир склоняется через плечо секретаря и резко поправляет: Через «т», пожалуйста, не через «д». Сказываются блестящие уроки латыни дома в рейхе. Adiuvare. Adiuvo, adiuvi, adiutum. Черт возьми, я еще кое-что помню. Помогать, поддерживать, содействовать. Adiutor, отсюда «адъютант». И он надувает грудь.

Секретарь напечатал столько распоряжений на соответствующую тему, что преследуемые жертвы коварно пробрались в само правописание. Вот и в самом деле написано «адъюдант», и точно посередине, в тисках между «ад» и «ант», торчит «юд», то бишь еврей. Даже орфографию они не могут оставить в покое, закрадываются в слова и разлагают их изнутри. Личный адъюдант бросает тень на самого рейхсмаршала Геринга. Тут поступает срочный звонок, и «д» остается на своем месте.

И вот этот самый еврей с буквой «д» посередине, который закрадывается в слова и шпионит оттуда, имеет информатора во французской полиции. Назовем его Арман Мерль. Почему бы нет? «Мерль» означает «дрозд», а дрозды так славно умеют петь. Ибо теперь французские власти столкнулись с загадкой. Послать в Берлин все произведения еврея Сутина? Неужто величайший художественный мародер внезапно изменил свой вкус? С позволения сказать: второй по величине. Сам Гитлер распорядился провести массовые конфискации произведений искусства для своего спецмузея в Линце. Розенберг контролирует поток трофеев из западных и восточных оккупированных территорий. Геринг же, работая с ним, пытается урвать себе несколько лакомых кусков. Страстный грабитель искусства планирует устроить «Северогерманскую галерею» в своем загородном имении «Каринхалль» в Шорфхайде под Берлином.