Книга Бутырский ангел. Тюрьма и воля - Борис Земцов

Он выслушал, не перебивая, но ничего не ответил. Похоже, он просто не понял, о чем шла речь, а ведь я рассказывал про ту обстановку, в которой он прожил уже полгода, которую он должен был чувствовать, да что там чувствовать — должен был бы страдать от неё. Именно страдать, потому что всякий человек, лишенный привычного данного Богом и природой спектра красок, не может спокойно это переносить, потому что он прежде всего — Человек.

В Бутырку Сашка попал по «трём гусям». Так на тюремном арго называют статью 222 Уголовного Кодекса нашего государства — «Незаконное приобретение, передача, сбыт, хранение, перевозка или ношение оружия, его основных частей, боеприпасов, взрывчатых веществ и взрывных устройств». Оригинальным своим названием статья обязана своему номеру. По написанию, действительно, каждая двойка чем-то напоминает известную птицу с длинной шеей.

Согласно милицейским протоколам, купил Сашка в каком-то ларьке боевые патроны.

Сам он твёрдо уверен, что ничего подобного не было, и быть не могло, но подробностей не помнит по причине непотребно пьяного своего состояния в тот момент. Нынешние соседи Сашки, бывалые, уже успевшие изучить нравы современных правоохранителей, не сомневаются, что он нарвался на мусорскую провокацию, на контрольную закупку для «палки» (так сами полицейские называют раскрытое преступление).

Ситуация комедийно-трагическая. Не охотник, не стрелок, не владелец оружия, наконец, просто совершенно не имевший на тот момент денег, очень и очень пьяный человек вдруг покупает патроны. Да и с каких пор в пивных ларьках начали торговать боеприпасами?

Между прочим, прежде чем вляпаться в «патронную» историю, Сашка не просто напился, он пил больше недели. Пил основательно, потеряв ощущение пространства, времени и здравого смысла. Курсировал в полусознательном состоянии между Москвой и родным своим Дмитровым, пил с кем попало, что попало, на невесть откуда появлявшиеся деньги. В пик своего запоя он и был арестован при, якобы, попытке купить эти самые треклятые патроны.

Кстати, оказавшись в Бутырке, Сашка пережил приступ ему ранее уже знакомой «белочки» — болезни более известной под названием «белая горячка». Классический приступ. Классической «белочки». С видениями, с голосами, с кошмарами.

Тогда ему всерьёз казалось, будто присутствующая на нём одежда кишит пауками, червями и змеями, будто нечисть эта вот-вот начнёт покушаться на его тело. В порыве ужаса, ненависти и ещё каких-то ведомых только ему одному, но очень сильных чувств, брюки, пиджак и рубаху он разорвал на самые ничтожные клочки и ленточки, после чего ощутил себя победителем и… успокоился.

В камере я застал его читающим всё подряд, что он смог рядом обнаружить, умиротворённым, вполне разумным.

Тем не менее, моих рассуждений на тему Серого и Бурого он не понял.

И с другим моим соседом по бутырскому пространству разговора о скудности тюремной палитры не получилось.

Лёха Ивановский, он же Ткач, он же Губастый, так же не понял самого предмета разговора. Наверное, на это были у него свои причины.

В отличие от Сашки Террориста до момента потери своей свободы жил он более чем благополучно. Работал в Москве в каком-то текстильном институте. Считался специалистом в ткацких станках и прочих механизмах этого профиля. Чинил, налаживал, модернизировал. Хорошо зарабатывал официально, имел заказы со стороны, плюс ко всему удачно браконьерил — ловил сетями рыбу на Волге на своей малой Родине где-то под Иваново. Выпивал умеренно и редко.

Но в один из этих редких дней угораздило ему оказаться с баночкой пива у станции метро.

А ещё по стечению обстоятельств оказалась одетой на нём по случаю приобретенная военного образца куртка. По другой случайности обнаружился рядом с такой же баночкой пива в руках и так же «под градусом» мужик, некогда оттрубивший в Афганистане по максимуму и которому в этот момент приспичило поинтересоваться: «Не воевал ли ты, парень, в Афгане?» «Нет», — честно ответил Лёха и сразу же схлопотал длинную тираду о том, какой он неправильный, и что ему, в Афганистане не воевавшему, носить подобную куртку просто не положено…

Слово за слово, разговор в драку перешёл, а у Лёхи в кармане той самой куртки оказался нож. Не тесак — свинорез. Не финка из рессоры. Не «бабочка» с фиксированным лезвием. Обычный складной ножичек. Якобы, швейцарский (имелся белый крест на характерных красных пластмассовых щечках), наверняка, китайский, сляпанный узкоглазыми умельцами из далеко не лучшей стали где-то в закоулках Поднебесной.

Его то и выхватил Лёха в самый критический момент выяснения отношений с «афганцем». Выхватил и пустил в ход, после чего у его оппонента появилось несколько проникающих ранений, «в результате которых оказались поражены важные жизнеобеспечивающие органы».

Сейчас Алексей и сам не знает, как всё это стряслось — случилось. Страшно боится, что порезанный им радетель «афганского братства» до сих пор находящийся в больнице, умрёт. Тогда и «его» статья УК будет строже и срок, ему «светящий», станет длиннее.

Впрочем, ситуация у Лёхи была житейская, про которую, пусть с натяжкой, можно сказать «на его месте мог бы оказаться каждый».

Так что по «делюге» у меня к нему никаких вопросов нет и никаких отторжений (так и хочется ввернуть модное слово) не наблюдается.

А вот по мироощущению своему, по ценностям своим этот человек мне откровенно неприятен.

Дня не проходит, чтобы поступками своими или откровениями Лёха не напомнил, что мы — не просто разные люди, а продукты двух, если и не агрессивно враждебных друг другу, но совершенно противоположных по сути, систем.

Только вчера позволил он себе фразу из считанного количества слов, но характеризующую его куда более ёмко, чем все характеристики, ранее написанные на него учителями, начальниками, командирами, а теперь ещё и милицейскими специалистами. Даже дюжины слов не было в том откровении: «Я художественных книг не читаю, пустое это дело, я семью кормлю…»

Ударение в слове «семья» было сделано именно на первом слоге.

По поводу «художественных книг» — здесь всё ясно, что же касается второго тезиса, то здесь он просто соврал. Своей семьи у него, несмотря на то, что вступил в четвёртый десяток, нет. Живёт с матерью, оборотистой, битой жизнью бухгалтершей, зарабатывающей куда больше, чем сын.

Неделей раньше Лёха не нашёл ничего лучшего, кроме как установить фотографию своей невесты — не невесты, сожительницы — не сожительницы, словом, «дамы сердца» — работницы того же текстильного института, в котором работал, на одну полочку, где до этого стояли только иконы.

Три бумажные, размером меньше открытки, оставленные там прошлыми, уже отбывшими на этапы, обитателями этой хаты: Иисус-Христос, Николай-Угодник, Матронушка Московская, и моя, ещё меньшая по размеру, деревянная: Богоматерь Владимирская.

К последней у меня отношение более чем трепетное. Её написал и подарил мне племянник-иконописец лет пятнадцать назад. Икона много где побывала со мной, в том числе и в двух предыдущих столичных судебно-следственных изоляторах, откуда начиналась моя арестантская биография.