Книга Братья Карамазовы - Федор Достоевский

XIVМужички за себя постояли

Так кончил Фетюкович, и разразившийся на этот раз восторгслушателей был неудержим, как буря. Было уже и немыслимо сдержать его: женщиныплакали, плакали и многие из мужчин, даже два сановника пролили слезы.Председатель покорился и даже помедлил звонить в колокольчик: «Посягать натакой энтузиазм значило бы посягать на святыню» – как кричали потом у нас дамы.Сам оратор был искренно растроган. И вот в такую-то минуту и поднялся еще раз«обменяться возражениями» наш Ипполит Кириллович. Его завидели с ненавистью:«Как? Что это? Это он-то смеет еще возражать?» – залепетали дамы. Но если быдаже залепетали дамы целого мира, и в их главе сама прокурорша, супругаИпполита Кирилловича, то и тогда бы его нельзя было удержать в это мгновение.Он был бледен, он сотрясался от волнения; первые слова, первые фразы,выговоренные им, были даже и непонятны; он задыхался, плохо выговаривал,сбивался. Впрочем, скоро поправился. Но из этой второй речи его я приведу лишьнесколько фраз.

«…Нас упрекают, что мы насоздавали романов. А что же узащитника, как не роман на романе? Недоставало только стихов. Федор Павлович вожидании любовницы разрывает конверт и бросает его на пол. Приводится даже, чтоон говорил при этом удивительном случае. Да разве это не поэма? И гдедоказательство, что он вынул деньги, кто слышал, что он говорил? Слабоумныйидиот Смердяков, преображенный в какого-то байроновского героя, мстящегообществу за свою незаконнорожденность, – разве это не поэма в байроновскомвкусе? А сын, вломившийся к отцу, убивший его, но в то же время и не убивший,это уж даже и не роман, не поэма, это сфинкс, задающий загадки, которые и сам,уж конечно, не разрешит. Коль убил, так убил, а как же это, коли убил, так неубил – кто поймет это? Затем возвещают нам, что наша трибуна есть трибунаистины и здравых понятий, и вот с этой трибуны „здравых понятий“ раздается, склятвою, аксиома, что называть убийство отца отцеубийством есть только одинпредрассудок! Но если отцеубийство есть предрассудок и если каждый ребенокбудет допрашивать своего отца: „Отец, зачем я должен любить тебя?“ – то чтостанется с нами, что станется с основами общества, куда денется семья?Отцеубийство – это, видите ли, только „жупел“ московской купчихи. Самыедрагоценные, самые священные заветы в назначении и в будущности русского судапредставляются извращенно и легкомысленно, чтобы только добиться цели, добитьсяоправдания того, что нельзя оправдать. „О, подавите его милосердием“, – восклицаетзащитник, а преступнику только того и надо, и завтра же все увидят, как онбудет подавлен! Да и не слишком ли скромен защитник, требуя лишь оправданияподсудимого? Отчего бы не потребовать учреждения стипендии имени отцеубийцы,для увековечения его подвига в потомстве и в молодом поколении? ИсправляютсяЕвангелие и религия: это, дескать, все мистика, а вот у нас лишь настоящеехристианство, уже проверенное анализом рассудка и здравых понятий. И вотвоздвигают пред нами лжеподобие Христа! В ню же меру мерите, возмерится и вам,восклицает защитник и в тот же миг выводит, что Христос заповедал мерить в тумеру, в которую и вам отмеряют, – и это с трибуны истины и здравых понятий! Мызаглядываем в Евангелие лишь накануне речей наших для того, чтобы блеснутьзнакомством все-таки с довольно оригинальным сочинением, которое можетпригодиться и послужить для некоторого эффекта, по мере надобности, все поразмеру надобности! А Христос именно велит не так делать, беречься так делать,потому что злобный мир так делает, мы же должны прощать и ланиту своюподставлять, а не в ту же меру отмеривать, в которую мерят нам наши обидчики.Вот чему учил нас Бог наш, а не тому, что запрещать детям убивать отцов естьпредрассудок. И не станем мы поправлять с кафедры истины и здравых понятийЕвангелие Бога нашего, которого защитник удостоивает назвать лишь «распятымчеловеколюбцем», в противоположность всей православной России, взывающей кнему: «Ты бо еси Бог наш!..»

Тут председатель вступился и осадил увлекшегося, попросив егоне преувеличивать, оставаться в должных границах, и проч., и проч., какобыкновенно говорят в таких случаях председатели. Да и зала была неспокойна.Публика шевелилась, даже восклицала в негодовании. Фетюкович даже и невозражал, он взошел только, чтобы, приложив руку к сердцу, обиженным голосомпроговорить несколько слов, полных достоинства. Он слегка только и насмешливоопять коснулся «романов» и «психологии» и к слову ввернул в одном месте:«Юпитер, ты сердишься, стало быть, ты не прав», чем вызвал одобрительный имногочисленный смешок в публике, ибо Ипполит Кириллович уже совсем был не похожна Юпитера. Затем на обвинение, что будто он разрешает молодому поколениюубивать отцов, Фетюкович с глубоким достоинством заметил, что и возражать нестанет. Насчет же «Христова лжеподобия» и того, что он не удостоил назватьХриста Богом, а назвал лишь «распятым человеколюбцем», что «противно-деправославию и не могло быть высказано с трибуны истины и здравых понятий», –Фетюкович намекнул на «инсинуацию» и на то, что, собираясь сюда, он по крайнеймере рассчитывал, что здешняя трибуна обеспечена от обвинений, «опасных длямоей личности как гражданина и верноподданного…» Но при этих словахпредседатель осадил и его, и Фетюкович, поклонясь, закончил свой ответ, провожаемыйвсеобщим одобрительным говором залы. Ипполит же Кириллович, по мнению нашихдам, был «раздавлен навеки».

Затем предоставлено было слово самому подсудимому. Митявстал, но сказал немного. Он был страшно утомлен и телесно, и духовно. Виднезависимости и силы, с которым он появился утром в залу, почти исчез. Он какбудто что-то пережил в этот день на всю жизнь, научившее и вразумившее егочему-то очень важному, чего он прежде не понимал. Голос его ослабел, он уже некричал, как давеча. В словах его послышалось что-то новое, смирившееся,побежденное и приникшее.

«Что мне сказать, господа присяжные! Суд мой пришел, слышудесницу Божию на себе. Конец беспутному человеку! Но как Богу исповедуясь, ивам говорю: „В крови отца моего – нет, не виновен!“ В последний раз повторяю:„Не я убил“. Беспутен был, но добро любил. Каждый миг стремился исправиться, ажил дикому зверю подобен. Спасибо прокурору, многое мне обо мне сказал, чего ине знал я, но неправда, что убил отца, ошибся прокурор! Спасибо и защитнику,плакал, его слушая, но неправда, что я убил отца, и предполагать не надо было!А докторам не верьте, я в полном уме, только душе моей тяжело. Коли пощадите,коль отпустите – помолюсь за вас. Лучшим стану, слово даю, перед Богом его даю.А коль осудите – сам сломаю над головой моей шпагу, а сломав, поцелую обломки!Но пощадите, не лишите меня Бога моего, знаю себя: возропщу! Тяжело душе моей,господа… пощадите!»

Он почти упал на свое место, голос его пресекся, последнююфразу он едва выговорил. Затем суд приступил к постановке вопросов и началспрашивать у сторон заключений. Но не описываю подробности. Наконец-то присяжныевстали, чтоб удалиться для совещаний. Председатель был очень утомлен, а потомуи сказал им очень слабое напутственное слово: «Будьте-де беспристрастны, невнушайтесь красноречивыми словами защиты, но, однако же, взвесьте, вспомните,что на вас лежит великая обязанность», и проч., и проч. Присяжные удалились, инаступил перерыв заседания. Можно было встать, пройтись, обменятьсянакопившимися впечатлениями, закусить в буфете. Было очень поздно, уже околочасу пополуночи, но никто не разъезжался. Все были так напряжены и настроены,что было не до покоя. Все ждали, замирая сердцем, хотя, впрочем, и не всезамирали сердцем. Дамы были лишь в истерическом нетерпении, но сердцами былиспокойны: «Оправдание-де неминуемое». Все они готовились к эффектной минуте общегоэнтузиазма. Признаюсь, и в мужской половине залы было чрезвычайно многоубежденных в неминуемом оправдании. Иные радовались, другие же хмурились, аиные так просто повесили носы: не хотелось им оправдания! Сам Фетюкович былтвердо уверен в успехе. Он был окружен, принимал поздравления, перед нимзаискивали.