Книга Севастопология - Татьяна Хофман

В плохую погоду, если я не выстраивала кукольный мир и не поглощала книги и фильмы без оглядки на возрастные ограничения, я страстно рисовала. Это было важно и потом, в Берлине, жизненно важно. Мой полудядя, с ясной стратегией, открыл мне доступ к искусству: он привёз из Москвы ящик с красками, вдохновение и альбомы по искусству. С колонковой кисточкой в руках я приняла решение быть художницей. Когда бы мне ни попадала в руки бумага, даже если на ней были буквы, тут же закручивалась русская рутина: составлять композиции, делать наброски, слой за слоем, вперёд, промежуток, перспектива, детали, декоративный результат. Рулетка. Переживание на уровне декольте, иногда – и часто без бумаги – голое переживание, то чёрное, то красное.

В Берлине, где я мигрировала от акварели к акрилу, мне требовалось много холста. А вот чего мне не требовалось – это назойливых вопросов, почему я предпочитаю пурпурный цвет и что я, собственно, рисую. Не ЧТО и не СОБСТВЕННО, вот ведь как. И я прекратила и путешествовать, и рисовать. С чтением было то же самое, у меня развилась буквобоязнь, они чего-то хотели от меня, они провоцировали на реакцию, а я была ещё занята реинкарнацией. Они требовали чистого места. Я терялась.

Мне кажется, что чтение – это то же письмо. Со стороны читателя требуется для этого много – я замечаю это теперь, когда у меня не хватает энергии развесить бельё, приладить строку из мокрых шмоток. Я не люблю ряды, я не хочу этой линейности, этих горизонтов, которые воздвигают и отделяют, строка за строкой, строка против строки, цель без цели… Что касается живописи, живописи Крыма, я ношу её – как чтение-письмо – как взгляд, радость, потребность, запрет по необходимости. Я запрещаю это себе, так легче живётся, я думаю, и я думаю, я буду рисовать и дальше, когда что-нибудь увижу, вычитаю, учую. Это сложится само, даже если не попадёт на холст, а будет задумчиво играть на внутреннем дворе, никем не замеченное.

Во всяком случае, я имела удовольствие быть взятой в ту трудно добытую поездку в отпуск, чтобы с братьями и моим новообретённым дядей отдыхать в специально обустроенном для этого месте. В санатории для душевнобольных. Наряду с фото, на котором я выгляжу высокой и тонкой, останется закрепившееся впечатление, что меня в мои восемь или девять тогдашних лет выбросило после кораблекрушения в фильм без возрастных ограничений.

Дядя получил от моей матери указание мыть мне волосы после посещения пляжа, чтобы не завелись вши, такова была её железная логика. Это значило стоять голой перед мужчиной, который намыливал мне голову по приказу моей матери. Но по дороге на пляж и обратно мне напоминали, чтобы я прикрывала глаза («Нудисты!»). На море потом были и другие побуждения.

Мои братья полагали, что в это лето я, наконец, научусь плавать. В шесть часов утра они тащили меня из постели на раннее купание, пока море тихое. Я карабкалась с ними вместе, ничего не съев, а главное, не попив, вдоль каменистого берега на их любимое место. Ненавидела купание ещё до прихода туда. Выдающееся место: выдающийся утёс, с которого я от толчка летела в воду глубиной в несколько метров. Как всегда, в моём распоряжении была возможность догрести по-собачьи до ближайшего камня. Или утонуть.

То, что я хочу пить, никого не интересовало ни утром, ни в послеобеденных купаниях. Мне было ясно, что этим мужчинам ребёнка не понять, и я не понимала, почему я должна была их уважать. Никому не было дела до того, что я уже несколько дней не ходила в туалет, не высыпалась и часами вскарабкивалась на одни и те же камни и сухие деревья вокруг нашего бунгало, медитативно или вцепляясь в них, потому что со скалами я всегда могла что-то затеять – как альпинистка у Высоцкого. Засыпание регулировал мой старший брат, студент-медик, при помощи гипноза. Твой мускул с таким-то и таким-то латинским названием расслабляется наряду с жилой, которая становится соверше-е-е-енно эласти-и-и-ичной…

На четвёртый день меня осенила идея позвонить родителям. Я хотела услышать их голоса, существуют ли они ещё, и есть ли ещё инстанция, которой небезразлична брутальность по отношению к их приплоду. Когда красивый голос моей матери спросил, как у меня дела, я разревелась. Пищеварение – то, что хорошо срабатывало в её философии. Мать сказала, что отец заберёт меня из Нового Света, как назывался тот отпускной рай. Он действительно приехал. На тёмно-зелёной машине городской службы отопления.

По возвращении с этого Южного Берега Крыма – название, пробуждающее мечты, – меня обняла моя мать. Я была не в себе. Она уделила мне целый вечер, героический подвиг ввиду сломавшейся стиральной машины и её регулярной посменной работы. Я чувствовала себя как после жестокого индейского испытания. Ничего не могло быть хуже, чем обучаться плаванию: когда она мыла меня в душе – из страха, что я могла подцепить на побережье вшей, – я сказала, что нахожу хорошей её идею перепрыгнуть через четвёртый класс, и сдам для этого экзамены.

Она проходила со мной в то лето учебники за четвёртый класс каждое утро между завтраком и обедом. Её идея состояла в том, чтобы в пятом классе я начала изучение английского языка и тем самым подготовилась к изучению немецкого, чтобы после намеченной смены планет мне было не слишком трудно. До поездки с тремя мужчинами в бунгало я целый месяц сражалась с матерью против этих элегантных экзаменов по перепрыгиванию целого класса, но сдалась. Я хотела покоя, хотела вниз во двор, хотела своих каникул и друзей. Но после путёвки добровольно приняла на себя муки учёбы. Я выдержала эти экзамены – скорей всего, благодаря козьему молоку, – была самой младшей в пятом классе и принимала обозначение моих друзей – «вундеркинд» – за обидное прозвище а ля Кинг-конг, которое можно было выдержать только как привычно грубый тон улицы.

В Берлине, где я смогла понять значение моего прозвища, дворового кода, я чувствовала себя поистине обезьяной, потому что мне пришлось заново проходить пятый класс. Как всегда, родители не показывались в моей школе, мне всё приходилось улаживать самой. Мне сказали, что в десять лет ходят в пятый класс, для шестого я слишком мала и сперва должна выучить язык, чтобы хоть что-то понимать. Это не обсуждалось. Возрастные ограничения, увы.

Как только голова пробивает поверхность воды, ты хватаешь ртом воздух и хватаешься за шест. Он предательски отдаляется, от ярости ты держишься на плаву. В конце, когда ты достигаешь лестницы победителей, ведущей из плавательного бассейна в порту к бетонированному причалу, ты хотя и чувствуешь себя на издыхании, но стоишь выше этого и даже готова повторить процедуру. Кто-то говорит тебе за это молодец, а кто-то дура. Ты скоро забываешь всё, кроме холода капель, высыхающих на коже.

Никто не виноват, что тренер по плаванию пьёт и уже не знает, в какой ты группе – начинающих или продвинутых, то ли отправить тебя в мелкий бассейн, то ли к корабельным килям, на дорожку с мальчишками, плывущими кролем, пыхтящими и плечистыми. В ту школу плавания ходили твои братья, эти занятия по справедливости полагаются и тебе. Раньше, пожалуй, действительно всё было лучше.

Говорят, для России типично – заставать утопию и дистопию рядом друг с другом и друг в друге. Крым играет на руку этой двойной связке, здесь сходится вместе много смерти и жизни, крови и жара, старых героев и нуворишей, битв и удовольствий. История сбывшаяся и несбыточная. Моя история морского чудища изморилась. Опасность и защита, степь или пустыня, горы или волны, долгий и прощальный взгляд на море, море плаванья и море гнева, всё это очень хорошо. Но как солнце блещет в каждом атоме дыхания, как морская соль проникает в поры, как пинии отбрасывают тени и как дремлешь на привале, доверчиво предаваясь этому всему, остаётся на дне прозрачной картины запахов, в обеззараженной от вшей кубышке чтения.