Книга В субботу вечером, в воскресенье утром - Алан Силлитоу

— Жаль, что меня там не было, — рассмеялся Артур, думая, как хорошо ему сидится с тетей Адой в этот холодный апрельский полдень в ожидании того, когда вскипит чай, но тут в мозгу у него снова застучал молоточек, напоминая о его тревогах. Больше всего ему сейчас хотелось бы заснуть — ощущение было такое, словно месяц не ложился в постель. От жара слезились глаза, мраморные часы на каминной полке что-то слабо пропели, словно птица, предчувствующая, что через пять минут ей придет конец, Ада пошевелила угли и переставила котелок. Буфет, занимавший большую часть комнаты, отъехал от стены и наклонился — кафель в этом месте выпал, — в результате чего образовалось довольно большое пространство между полом гостиной и крышей чердака, где трое сыновей тети Ады, дезертировавших из армии во время войны, прятали, после того как случится удачная охота, награбленные вещички, превратив его тем самым в своего рода банк, позволявший им поддерживать повседневное существование, пока они наслаждались свободой вдали от военного трибунала и последующего тюремного заключения. Над платяным шкафом висели две картины в удлиненных рамах — нечто вроде семейной реликвии: отец, ныне покойный, украл их и привез домой из Франции после другой, прошлой войны; до двадцатого года он служил в артиллерии капралом и был уволен из армии, по словам Ады, за то, что пил и сквернословил так, что даже у солдат уши вяли. На картинах, подаренных им Аде, были изображены две красивые девушки, стоящие на фоне пышно цветущих роз у мраморной балюстрады в шифоновых накидках, прикрывающих полные плечи. Додо погиб три года назад, когда его мощный мотоцикл, как пуля, пробил стену мануфактурной лавки у подножия холма. Весь перекосившись, вцепившись руками в крагах в руль мотоцикла, Додо уже понимал, что слишком поздно, что ему следовало бы повернуть раньше, и в последнюю перед аварией секунду, словно картечь, выплевывал изо рта все известные ему ругательства. Вот так и нужно умирать, думал Артур, с трудом соображая от жары и вызванной простудой лихорадки. Додо знал, чем ему грозит забывчивость и слишком поздний поворот.

У Ады теперь был другой муж, но новое замужество не умножило количества вышедших из ее чрева детей — оставались те же четырнадцать, от Додо. Она теперь и постарела, и помудрела для того, чтобы рожать дальше, и почивала на лаврах, наслаждаясь сумерками наступившего покоя. Ибо Додо обрушился на нее в свое время как бич божий, измучив жизнью на пособие по безработице, пьянством, визитами судебных приставов, а также кучей детишек, которые росли, обучаясь стоять за себя с таким неистовством, что единственной их школой стал Борстал[7], а единственной надеждой — джунгли. Ральф, нынешний муж Ады, был человек кроткий. Он привел с собой в дом пятерых детей от первого брака — отсюда слух о том, что всего их теперь в доме двадцать, — и ничего так не хотел, как мирной жизни, после того как жена его умерла от туберкулеза, а у восемнадцатилетней дочери тоже началось кровохарканье. Но сыновья и дочери Ады не были воспитаны в мире, и жизнь его стала даже тяжелее, чем раньше, тем более что, как выяснилось, он ревновал Аду. В свои пятьдесят она все еще выглядела как пышка-официантка и была наделена доброй душой, заставляющей ее выслушивать россказни любого мужчины, и рыдать ему в пивную кружку, и даже приводить домой и укладывать в постель, если, по ее мнению, от этого ему будет лучше. Ральфу это не нравилось, до поры он сдерживал себя, но в какой-то момент взорвался, потому что ведь и с ним случилось то же самое — с той лишь разницей, что он пришел в дом с оковами в виде мебели и пятерых детей, да так и остался. У него было неприятное предчувствие, что в один прекрасный день она вот так же приветит и какого-нибудь другого несчастного. Старший сын Ады Дейв купил пластинку с записью «Ревности», и всякий раз, когда Ральф заговаривал о своем мягкосердечии и корил Аду за то, что она обращает слишком много внимания на мужчин, когда они оказываются в баре или пабе, включался проигрыватель, и проклятый диск начинал вращаться, издавая меланхолические звуки танго, рвущие доброе сердце Ральфа. Однажды в субботу вечером, под отчаянные стоны Ады, он, услышав знакомую мелодию, набросился на Дейва; тот справился с ним одним ударом, но при падении Ральф успел схватить и проигрыватель, и пластинку и изо всех сил шмякнуть ими об пол. С тех пор Дейв и другие удовлетворялись тем, что просто включали на полную мощь транзистор, когда в программе «Любимые мелодии» по заявкам семей или военнослужащих передавалась «Ревность». Ральф был отзывчивым человеком и дарил Аде — насколько это было в его силах, ибо ее сыновья характером и нравом пошли в Додо, — покой, которого она никогда не знала. После войны, когда военная полиция перестала наконец преследовать ее сыновей, жизнь их вошла в нормальную колею. У всех была работа, все регулярно несли деньги в дом, так что ей уже не нужно было беспокоиться, что может случиться, если времена переменятся. Теперь настоящий шум в доме поднимался только по вечерам в субботу, когда объявление результатов очередного футбольного турнира раскалывало его пополам. Но уже на следующее утро, когда по радио передавали песни по семейным заявкам, вновь наступал мир.

Пока Артур смотрел на огонь, Ада накрыла стол к чаю, достала из буфета батон колбасы, спрашивая попутно, как дела, как он в последнее время себя чувствует, как если бы Артур недавно чем-то переболел. Такие вопросы она обращала к любому, кто бы к ней ни пришел или с кем бы она ни столкнулась на улице, и можно было подумать, что Ада всю жизнь провела среди больных, хотя на самом деле это было не так. Артур ответил, что чувствует себя хорошо, иное дело, что ему надо с ней кое о чем поговорить.

— Как! — воскликнула она, появляясь из посудомоечной с бутылкой соуса и водружая ее на стол. — Неужели такому симпатичному молодому человеку есть о чем беспокоиться?

Он снял котелок с розовой угольной клумбы и вылил обжигающую жидкость в заварной чайник:

— Да вовсе я не беспокоюсь, тетя Ада, ты же сама знаешь, я вообще никогда не беспокоюсь. Это касается одного моего приятеля с работы. Понимаешь, из-за него попала в беду одна молодая женщина, и он не знает, что делать. Попросил меня помочь, но и я тоже не знаю. Вот и пришел к тебе посоветоваться.

Ада поцокала языком и села за стол.

— Да, не повезло бедняге, — проговорила она с выражением покорства судьбе. — Это же надо быть таким дураком, чтобы довести девушку до беды. Неужели нельзя было поосторожнее? Что ж, придется ему теперь дослушать музыку до конца, как нашему Дейву.

Артур вспомнил: Дейв обрюхатил женщину, оказавшуюся самой последней потаскушкой — тощей, злобной, с крысиным личиком шлюхой, которая хотела содрать с него все до последнего пенни, пока наконец он не пригрозил сбросить ее ночью с моста через Трент, и только тогда она согласилась не доводить дело до суда в обмен на фунт в неделю.

— Ладно, — кивнул он, — сделать-то что-нибудь можно? Я хочу сказать… — А вот как сказать, он и не знал; откровенно он с теткой никогда раньше не разговаривал и теперь сам дивился, с чего взял, что это будет так просто. — Словом, иногда ведь удается как-то избавиться от этого. Таблетки, или что там, верно ведь?