Книга Тайный сговор, или Сталин и Гитлер против Америки - Василий Молодяков

Впрочем, заявления советских газет, даже если они делались такими авторитетными людьми, как Радек, не стоило однозначно принимать на веру, тем более что в частных беседах те же самые люди порой говорили прямо противоположное. Советник германского посольства в Москве Густав Хильгер вспоминал: «Общаться с Радеком было очень приятно из-за блеска и оригинальности, с которыми он высказывал свои суждения, и поразительной откровенности, которую он проявлял при обсуждении самых спорных и щекотливых политических проблем. Однако для нас самым важным было осознание того, что у этого профессионального революционера и убежденного интернационалиста была одна большая слабость: Германия. Польский еврей из австрийской Галиции чувствовал себя связанным с Германией крепчайшими культурными нитями и говорил по-немецки лучше, чем на любом другом языке. Он был для нас самой полезной связью в Москве. Хотя его журналистская деятельность и постоянное вмешательство во внутренние дела Германии[14] часто ставили германско-советские отношения в затруднительное положение, мы всегда могли рассчитывать на его помощь, имея дело с советским правительством в трудных случаях» (21).

В августе 1934 г., когда отношения, казалось, были безнадежно испорчены, Радек пригласил на дачу профессора Теодора Оберлендера из Кенигсбергского университета[15] и пресс-атташе германского посольства Баума. Хильгер, которому Баум рассказал эту историю, предполагал, что инициатива исходила от Оберлендера, специалиста по русским делам и друга гауляйтера Восточной Пруссии Эриха Коха (будущий палач Украины, в молодости близкий к национал-большевистскому крылу НСДАП, тогда считался носителем чуть ли не просоветских взглядов). В ходе беседы Радек восторженно отзывался об организаторских талантах новой власти и об энтузиазме молодежи в коричневых рубашках, говорил, что верит в германский народ, но сомневается в прочности режима, если тот не изменит отношения к СССР. Все это произносилось в присутствии Бухарина, ярого антинациста и критика геополитики (22).

В ноябре 1932 г. в Москве проездом в Женеву побывал Мацуока Есукэ, назначенный главой делегации на ассамблею Лиги Наций, которой предстояло принять решение по маньчжурскому вопросу. У японского проекта шансов пройти не было, а иной вариант Токио не устраивал. Мацуока был готов «хлопнуть дверью», понимая, что входит в историю. Он решил получить от путешествия все возможные политические дивиденды и попросил о встрече со Сталиным. Сталин его не принял, сославшись на занятость в преддверии октябрьской годовщины (хотя пятью годами ранее в этот самый день нашел время для разговора с Кухара), но с визитером общались Литвинов, Карахан и Радек. Наркоминдельцы напомнили ему про двусторонний пакт о ненападении, заключить который Москва предложила еще в конце 1931 г., но так и не получила официального ответа. Радек пошел дальше, заговорив о возможности договора между СССР, Японией и Маньчжоу-го (23).

Признание нового государства де-юре, чего добивался Токио, стало бы платой за пакт с СССР, на который японское правительство не хотело идти. Согласие Москвы на обмен консулами и совместное управление КВЖД уже выглядели признанием Маньчжоу-го де-факто. «Советская Россия явно предпочитает Маньчжоу-го анархии и дурному правлению китайских военных диктаторов. Более того, можно сказать, что нынешнее отношение обоих правительств — японского и советского — к Маньчжоу-го являет собой один из немногих примеров, доказывающих, что „капиталистическое“ государство может вполне дружески сотрудничать с коммунистическим в том случае, когда ставки велики… Не столь важно, будет Маньчжоу-го признано или нет, пока Япония и Советская Россия могут поддерживать и укреплять свое согласие для защиты нового государства… и поддержания мира и порядка на прилегающих территориях» (24). Разумеется, Радек говорил не от своего имени. Через несколько дней Карахан вернулся к этому в беседе с поверенным в делах Амо, но Токио хранил молчание. К решительным действиям там перешли только в конце года, после восстановления советско-китайских дипломатических отношений. Пакт был однозначно отвергнут.

«Частные беседы» продолжались. В начале января 1934 г. Радек уверял германских журналистов, что курс Москвы на «коллективную безопасность», т. е. на сближение с атлантистскими державами, вызван жесткой позицией Гитлера. «Мы ничего не сделаем такого, что связало бы нас на долгое время. Ничего не случится такого, что постоянно блокировало бы наш путь достижения общей политики с Германией. Вы знаете, какую линию политики представляет Литвинов. Но над ним стоит твердый, осмотрительный и недоверчивый человек, наделенный сильной волей. Сталин не знает, каковы реальные отношения с Германией. Он сомневается. Ничего другого и не могло бы быть. Мы не можем не относиться к нацистам без недоверия[16]… Политика СССР заключается в том, чтобы продлить мирную передышку». Посольство немедленно сообщило об этом в Берлин (25).

В 1935 г. Радек агитировал за «Восточное Локарно» — договор о границах в Восточной Европе наподобие Локарнского пакта 1925 г., закрепившего нерушимость западных границ Германии. Этот план придумали атлантисты Литвинов и Барту, чтобы сковать Третий рейх. В свою очередь фюрер 21 мая 1935 г. призвал к сокращению вооружений в Европе, что при наличии мощных укреплений на «линии Мажино» гарантировало безопасность Франции, и к запрещению бомбардировок невоенных объектов. Ответа не было. 3 марта 1936 г. германские войска вошли в демилитаризованную Рейнскую область. 31 марта Гитлер выступил с новым «мирным планом» гарантийных договоров (правда, касавшимся исключительно западных границ) и с предложениями о запрете ядовитых газов, зажигательных бомб, бомбардировок незащищенных населенных пунктов и артиллерийского обстрела городов, удаленных более чем на 20 километров от линии фронта. Германия даже была готова вернуться в Лигу Наций (26). Однако политика «коллективной безопасности» исключала компромисс с Берлином.

Трудно сказать, насколько участие Радека во внешнеполитических зондажах — производившихся, разумеется, с ведома и санкции вождя — сказалось на его судьбе. Думаю, былая близость к Троцкому, насмешки над Сталиным и полная беспринципность сами по себе обрекали Радека на «изъятие». Оправданным представляется и предположение, что генсек, разочарованный неудачей в отношениях с Берлином, сорвал зло на исполнителях. Летом 1935 г. обвиненный в «моральном разложении» Енукидзе попал в опалу, а в 1937 г. был арестован и расстрелян. Та же судьба постигла заместителей Литвинова Крестинского и Карахана (последнего Дирксен охарактеризовал как человека, «плывшего в кильватере Енукидзе»), полпреда Льва Хинчука, наркома внешней торговли Аркадия Розенгольца, ведшего переговоры о военно-экономическом сотрудничестве в Берлине еще в 1923 г., советника полпредства Сергея Бессонова, торгпреда Давида Канделаки. Несмотря на «меры физического воздействия» (попросту говоря, пытки), Енукидзе отказался оговаривать себя на открытом процессе, на что согласился Радек, а после дополнительного «воздействия» и Крестинский. Печальной оказалась и судьба большинства дипломатов, работавших в Японии. Причем не только дипломатов, но и разведчиков.