Книга Период полураспада - Елена Котова

Восьмилетняя Алочка сидела на шкафу, качая ногой взад-вперед створку шкафа.

– Папа, не хочу, не буду кушать…

Соломон стоял перед дочерью, держа в руке тарелку с жареной картошкой-соломкой. Он цеплял на вилку по ломтику и протягивал ломтик Алке, а та капризно тянула: «Папа, не хочу, не буду…»

– Алочка, ты же больше всего любишь жареную картошку. Я сам тебе ее приготовил.

– Не-ет, я не люблю картошку…

– Я же тебя спрашивал, что ты хочешь, а ты сказала: «Хочу картошку соломкой… жареную».

– Я хотела молока-а-а…

– Съешь еще шесть кусочков и будешь пить молоко. Всего шесть. Вот, один…

– Я уже не хочу молока-а-а… И картошку не хо-о-чу-у…

– Дядя Слон, давайте я съем картошку, – радостно предложила Ирка.

Теперь они гуляли по Гоголевскому бульвару с тетей Катей уже втроем – Лялька, Алочка и Ирка или по улице Воровского – от Верховного суда до скверика у театра. Они шли по тротуару, старшие девочки оживленно разговаривали с тетей Катей, Ирка их слушала. Лялька и Алочка не замечали, что то и дело толкают Ирку, и та оступается с тротуара на мостовую. Ирка терпела, но потом жалобно, но возмущенно воскликнула: «Не пи́хайте меня на конёчик».

В Кирсанове же жизнь шла своим чередом. Тамарка, выросшая, как и предсказывали сестры еще в Тамбове, в бой-девицу, грозу всех мужчин, имела к ним явную слабость, столь не свойственную женщинам рода Кушенских. Еще в начале двадцатых она отправилась в Орёл, где закончила медучилище и встретила своего будущего мужа.

Сергей Касименко был начальником на Орловском конном заводе. Был он мужик широкий, любитель крепко выпить, азартно резался в карты, исключительно в преферанс, всегда на деньги и по-крупной. Иногда выезжал и за границу – на международные конные выставки, где так славились орловские рысаки. Тамарка окрутила его во мгновение ока, вышла замуж и родила дочь, названную в честь бабушки Татьяной, которую, по семейному обыкновению, тут же стали звать Таточкой или Таткой.

Через какое-то время Тамарка бросила Касименко, о чем московские сестры говорили обиняками, поскольку толком ничего не понимали. Во всяком случае, Тамара, сопроводив свой отъезд из Орла какими-то туманными объяснениями, отбыла, кажется, в Сталинград. Через пару лет вернулась в Орел, сделав вид перед московскими тетушками, что ничего не происходит. Прожила с Касименко с год – Катя поехала ее навестить, с трудом отпросившись у Соломона, страшно противившегося этой затее, повторявшего, что жена бросает дом и дочь без присмотра, хотя квартира кишела родственниками, включая его собственную мать. Вернувшись, Катя сообщила, что живут Тамарка и Сергей плохо, Сергей много пьет, пропадает ночами якобы на своем заводе, а скорее всего, режется с приятелями в карты, а Тамарка «от него гуляет». Еще через полгода или год Тамарка снова уехала из Орла – в какой именно город, впоследствии сестры толком и вспомнить не могли. Возможно, что снова в Сталинград, где у нее был все тот же, а может, и другой роман с директором крупного завода. Татку она подбросила родителям – на время. В тридцать седьмом директора забрали, но Тамарка встретила новую пассию и возвращаться в Орел отказывалась, говоря, что с Сергеем у нее «все кончено». Николай Васильевич Чурбаков несколько раз встречался с Касименко, тот просил родителей повлиять на дочь, клялся, что бросил пить, да и пьет лишь от любви к Тамаре. Тамара упрямилась, твердила о какой-то вине Сергея, которую она не может простить. Дело кончилось тем, что Николай Васильевич удочерил внучку, жившую с ним и с Таней в Кирсанове, и поставил крест и на дочери, и на зяте.

Из этого периода жизни всем московским сестрам и их дочерям – Ляльке, Алочке, Ире – больше всего запомнилось лето именно тридцать седьмого года, заполненное особенно жарким, особенно безмятежным и солнечным счастьем.

Семья сняла дачу в Жаворонках по Белорусской дороге, один дом на всех. Соломон, конечно же, занял со своей семьей крыло с отдельным входом – две комнаты и застекленную веранду, – поселив там помимо Катюши и Алки своих родителей и Риву, по-прежнему не работавшую, занятую в основном собой, а кроме себя – лишь Алочкой, с которой она и занималась, и играла… Целовала, сюсюкала, подсовывала, тайком от Кати, шоколадные конфеты, избаловав девочку уже окончательно.

В другом крыле, с открытой террасой и двумя просторными комнатами, жили семьи Милки и Маруси. Через дорогу сняли дачу Костя с Мусей. «Шахтинское дело» было забыто, Константин Степанович занимал место доцента в Институте стали, заведовал лабораторией в своем «Гинцветмете», переименованном в «Гиредмет» – Государственный научно-исследовательский и проектный институт редкометаллической промышленности при Наркомате тяжелой промышленности. Только что был снят нарком Орджоникидзе, на его место был поставлен некто Межлаук, но поговаривали, что и его со дня на день сменят, причем не на кого-то, а на самого Лазаря Кагановича. Сестер заботило лишь то, чтобы эти перестановки не затронули их Костю. На месяц в Жаворонки приехала Татьяна Степановна с годовалой Таткой.

Такого полного, как в то лето, счастья, как казалось сестрам, у них не было со времен детства, с имения Оголиных. Вся семья была вместе, а о тех ветках семейного дерева, которые незаметно отсохли – о Николаше и Оле, – горевать было некогда, да и зачем, если радость от того, что в Жаворонках удалось собрать остальных, превращала каждый день в праздник.

Дарья Соломоновна царила на кухне, правда, готовила она только для Хесиных, питавшихся отдельно, зато щедро раздавала указания сестрам. Маруся и Катя ходили с девочками по утрам купаться на реку, целый день был занят хлопотами по дому, которые, как известно, никогда не кончаются, а часам к шести Маруся, Катя и девочки, а изредка и Милка со своими костылями шли на станцию, встречать поезда из Москвы. Мужчины, как правило, встречались в Москве на вокзале и приезжали вместе: Костя, Соломон, Моисей и Владимир Ильич.

Первым делом шумная, пыльная и потная компания шла на реку купаться, долго, с наслаждением. Володя плавал саженками на другой берег реки и обратно, Соломон и Моисей держались ближе к берегу. Женщины следили, чтобы девочки, не дай бог, не наглотались воды, вытаскивали их, визжавших, из воды, растирали – именно растирали – полотенцами, несмотря на жару и марево закатного солнца. Возвращались домой, где Милка уже накрывала стол. Садились ужинать, конечно, неспешно, конечно, под водочку: «Маруся, всего одну поллитровочку на четверых», – смеялся Володя.

После ужина он с Таней и Костей садился играть в преферанс, четвертым прихватывая чаще всего Моисея: Маруся, Катя и Слоник умели играть в преферанс, но без должного азарта. Азарт же был обязателен и для Володи, и для Татьяны Степановны, ставшей в Кирсанове знатной преферансисткой.

На террасе жужжали комары, Таня и мужчины курили папиросы, Катя и Милка, покончив с посудой, присаживались за спины мужьям, давая им советы:

– Ты, Мося, думаешь вистовать? Я бы, пожалуй, не решилась.

– Нет хода, не вистуй! – Володя нетерпимо относился к ошибкам партнеров. – Опять игру испортишь, Мося! Пасуй и карты на стол, за тебя сыграем.