Книга Период полураспада - Елена Котова

У Шурки были сожжены гортань и пищевод, она корчилась в муках, проклиная себя и умоляя ее спасти. Сиплым шепотом и жестами объясняла Марусе, прибежавшей к ней в больницу, что после ухода той на работу она искала по всей квартире Кушенских какой-нибудь яд, из припрятанных Костей. Не найдя, схватила бутылку уксуса на кухне и, убежав к себе домой, выпила. Промучившись еще два дня, Шурка умерла.

– Что за люди, – повторял Трищенко, выходя вечером на кухню. – Что за люди, какого рожна им надо? Не работают, а государство деньги им платит неизвестно за что. За то, что они на балалайках бренчат. Так нет, все им не по душе. Уксусом травятся! Нехорошая квартира…

Лялька и Алочка пошли в школу. Лялька была жизнерадостной, не избалованной и не подверженной капризам упитанной девочкой с прямой стрижкой и неизменно ясным, приветливым взглядом. Алочка – маленькая, хрупкая, темноволосая и черноглазая, постоянно капризничала, плохо ела и была естественной мишенью для издевок мальчишек в классе, за которыми стояло желание привлечь к себе внимание самой красивой девочки класса. Их любимой забавой было подстеречь Наташу Хесину после школу, взять ее «в плен», сложив каре из переплетенных лыжных палок, и в нем вести Наташку до дома. Это было очень унизительно, Алочка страдала.

Темно-серый четырехэтажный особняк дореволюционной постройки, стоявший наискосок от дома восемь на другой стороне Большого Ржевского переулка, называли «маршальским домом». Из маршалов там, пожалуй, никто и не жил, но жили другие, известные военачальники: командармы первого ранга Якир и Уборевич, армейский комиссар первого ранга, начальник политуправления РККА Гамарник, командующий Московским военным округом генерал Шиловский. Именно из этого дома в конце тридцать пятого начали исчезать люди. Как правило, по ночам. Шум подъезжавших к «военному дому» черных машин, блики фар, звук захлопнувшегося за людьми с околышами подъезда, еще какие-то страшные шорохи… Возможно, лишь кажущиеся крики и рыдания, доносившиеся на шестой этаж противоположной стороны улицы, и вновь рокот мотора, раскалывавшего ночную темень, будили обитателей «нехорошей квартиры». При свете дня Катя, Маруся и Милка избегали обсуждать ночные звуки.

Девочки, Лялька и Алочка, обожали спать вместе, а Соломон, баловавший Алочку сверх всякой меры, то и дело уступал им полуторную кровать, устроившись сам вместе с Катюшей на раскладном сером диване.

В середине тридцать шестого года начались ночные визиты и в дом на Ржевском. Лежа ночью без сна в постели, Лялька и Алочка обнимали друг друга и шептались, чтобы не разбудить родителей: «Слышишь, Алка, лифт опять поднимается. Второй этаж, третий… Только бы не к нам… Четвертый….»

– Лифт захлопнулся, слышала? Кажется, звонят. Точно четвертый…

– Нет, пятый. Но все равно не к нам….

– А вдруг они потом к нам?

– Не придут. Они только в одну квартиру в ночь приходят.

– А вдруг придут?

– Слышишь, дверь опять хлопнула, лифт вниз поехал. Уже сегодня не придут, спи, давай.

Наутро ночные страхи отступали, начинался новый день, Катя приносила из кухни манную кашу – единственное, что могла есть Алка по утрам, и то давясь и капризничая. Милка делала девочкам бутерброды в школу, Катя заплетала дочери косу, вкалывала Ляльке в волосы белый бант, помогала девочкам натянуть на плечи ранцы и провожала до двери.

Девочки радостно скакали вниз по лестнице, прыгали по квадратикам мрамора на лестничных площадках: ноги вместе, врозь, наперекрест, как в классы… Останавливались, добежав до этажа с дверью, опечатанной сургучной печатью…

– Я же сказала, что четвертый этаж, а ты: «пятый, пятый». Опять не угадала…

– Пока мы в школе будем, из этой квартиры мебель вывезут, они всегда так делают. Ночью людей забирают, а в обед вывозят мебель, да, Ляль?

– Потом квартира постоит пустая, а потом в ней кто-то новый поселится. Бедная нехорошая квартира.

Зеркальный вестибюль выпускал девочек на улицу, они шли мимо «военного дома»… Почти каждую неделю прямо у них на глазах из дома вывозили мебель на грузовиках, крытых брезентом. Лялька и Алочка вздыхали, жалея обитателей очередной нехорошей квартиры, и спешили на занятия в школу.

Приобретения и утраты

Высокий, черноволосый и громкоголосый Владимир Ильич появился в квартире на Большом Ржевском и в Марусиной жизни в тридцатом году. Он был добр, терпим и неизменно весел, звал Катю и Милку «сестренками», любил крепко выпить с их мужьями, сыграть партейку в шахматы, а лучше в карты или в домино. Оставить Соломона в дураках, а Мосю заставить покричать под столом козлом.

Годы войн – германской и гражданской – Владимир Ильич провел на фронте, хирургом, как и Чурбаков, с которым они работали бок о бок и так сдружились, что после войны Владимир Ильич поселился в Кирсанове. Там, в один из приездов к Чурбаковым, Маруся и познакомилась с ним, еще в двадцать пятом году. Пять лет Милка с Катей шептались на кухне, недоумевая, почему Маруся тянет со свадьбой. Ясно же, что Владимир Ильич – ее судьба, и сестра дожидалась именно его, такого же сильного, как она сама. Маруся, верная себе, по-прежнему скупо и неохотно делилась с сестрами. Владимир Ильич уже успел овдоветь, более того, в послужном списке его значился год «отпуска по семейным обстоятельствам». Кому давали отпуска для скорби об умершей жене в те годы? Что это был за отпуск и куда командиры отправляли Володю, Маруся могла только догадываться. Лишь в тридцатом году Володя переехал в Москву и поселился, как и мужья младших сестер, в комнате своей невесты.

– Они прекрасная пара, правда, Милуша? – в который раз спрашивала сестру Катя.

– Конечно, Катюша, ты и сама это понимаешь не хуже меня.

– Вот, например, Слоник… Я бы не могла представить его Марусиным мужем, – задумчиво помешивая суп, продолжала Катя. – А как прекрасно, что они сразу подружились с Моисеем, да, Милуша? Играют в шахматы по вечерам…

– Сегодня в домино будем все вместе играть. Маруся этого не одобрит, ну да и ладно. А я люблю домино. Вчетвером. Мосенька мой опять козлом будет мекать. Вечно он проигрывает. Катя, к ужину будут пироги, имей в виду, – Милка заглянула в духовку.

Дочь Ирину, меньше года спустя появившуюся у Маруси с Владимиром Ильичом, в семье, конечно, тут же стали звать «Иркой», а Володя повторял, что квартира превратилась в женский батальон. Ирка была толстеньким жизнерадостным карапузом, на четыре года моложе Алочки, и на пять – Ляльки. Она обожала своих сестер – никому в голову не приходило называть их двоюродными, они все были родными, – лезла к ним на колени, требовала их внимания, а те играли с ней, как с куклой. Наряжали Ирку в материнские халаты, напяливали шляпы, раскрашивали лицо губной помадой, вытащенной без спросу из ящика Марусиного шкафа, тискали и вертели сестру, пока не доводили ее до слез и крика.

У Ирки, растущей в тени Ляльки и Алочки, с раннего детства было чувство не то что ущербности, скорее досады, что она маленькая и неуклюжая. Ляльку и Алочку любят потому, что они такие… А ее Ирку любят просто так. Конечно, она никогда не станет такой принцессой, как Алочка, это она поняла еще года в четыре. Войдя в комнату тети Кати и дяди Соломона, такую большую, такую светлую по сравнению с угловой сыроватой комнатой ее родителей, где ее кроватка стояла задвинутая между этажеркой и роялем, Ирка застыла с открытым ртом.