Книга Под шляпой моей матери - Адельхайд Дюванель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кристина часто не понимала своего друга, он говорил неразборчиво, потому что у него выпали все зубы. Кристина думала: «Есть люди, которым дают в руки белый посох и ставят их посреди самой тьмы».
Пожилой господин Вайнвиш и Франциска, молодая девушка, наклонились погладить кошку. У кошки большая голова и синие раскосые глаза. Франциска вдруг говорит, что она похожа на обезьянку. Кошка — подарок от господина Вайнвиша, который все время покупает чемоданы; у него их уже восемнадцать. Он живет везде и нигде. У него за плечами операция на глаза; врач, которому ассистировала женщина, господин Вайнвиш принял ее за домработницу, во время операции три раза сказал «эх», никак не мог вставить искусственную линзу в глаз. Господин Вайнвиш теперь читает с лупой.
Солнце светит в комнату сквозь деревья. Кошка завороженно наблюдает за движущимися тенями и солнечными пятнами на шкафу. Ее мурлыканье наполняет комнату тихим звуком мотора.
Франциска устроила себе маленькое королевство. Она любит каждую вещицу, что стоит или лежит на полках, и никогда не вытирает пыль, чтобы ничего не менять; в ее глазах беспорядок превращается в порядок, который никто кроме нее не понимает. По стенам висят ее детские фотографии. Изначально фотографии были маленькими, но она отдала увеличить их в фотокиоске на вокзале. Она живет, словно птица в гнезде, в окружении маленьких белых перьев, которые летят изо всех подушек и матрасов, которые она прожгла сигаретой. Перья парят по комнате, потому что в окно задувает ветер. Кошка охотится за ними, скачет по всей комнате. Франциска рассказывает господину Вайнвишу, с которым познакомилась две недели назад в привокзальном буфете: «Я проглотила моего отца, он давит мне на желудок: приходится постоянно с ним бороться — вся моя жизнь состоит из этой борьбы». Господин Вайнвиш смеется козлиным смехом. Вдруг кошка заползает под шкаф, начинает пронзительно кричать и выть; шерсть у нее встает дыбом и она дрожит. Франциска и господин Вайнвиш хотят подойти к ней, но она шипит и огрызается. Господин Вайнвиш садится на красный сундук в дальнем углу комнаты и смотрит на кошку в лупу. Франциска, вся бледная, кричит: «Мой отец переселился в кошку!»
Когда друг Рональда, который теперь стал всего лишь знакомым, изредка, проездом появляющимся на пороге, танцевал ночью со своей невестой вальс на перроне под застекленной крышей (она стояла босыми ногами на ботинках жениха; ее кудрявые волосы пылали), Рональд тихо сказал: «От такой девчонки и я бы не отказался».
Теперь Рональд живет в мансарде у большого вокзала, который построен так, что на перроне никогда не дует ветер. Свободное время он проводит с бродягами или пьяницами у киоска, где можно присесть. Девушки, с которыми он до сих пор знакомился, все сбежали из дома; они позволяли ему приглашать себя на пиво или кофе и иногда даже шли к нему домой, чтобы разделить постель. Он запомнил худенькое создание с длинными конечностями, однажды зимней ночью в его холодной каморке она перечислила все майские заморозки по именам[3].
Одним весенним утром Рональд должен был в качестве свидетеля предстать перед судом. Школьный класс превратили в зал суда с помощью стойки в виде подковы, за которой сидели председатель суда, секретарь и прокурор с документами, а посреди стояли две колонны, якобы поддерживающие потолок. В качестве маскировки Рональд надел большие черные солнечные очки, потому что боялся мести обвиняемых. Но через темные очки Рональд не мог разглядеть преступника, несколько раз поклялся, что преступник был бледным, очень бледным, а не загорелым, как этот мужчина. Он бы с удовольствием добавил: «И он не кривил так нагло рот». Только когда Рональд вышел из зала суда и снял солнечные очки, ему стало ясно, что он помог избежать наказания тому парню, которого как раз хотел посадить за решетку, потому что тот украл у Рональда недельную зарплату, а он и так немного зарабатывает оператором автопогрузчика. В гневе Рональд отправился на вокзал, но не стал искать собутыльников у киоска, а сел в привокзальном буфете, где настоящие путешественники ждут отправления поезда, а не заливают алкоголем ностальгию по дому и тоску по дальним странам. Рональд заказал бутылку розового шампанского, которое выпил маленькими глотками и поморщился. Какой-то русский, который выглядел так, будто потом будет ходить с протянутой шляпой от стола к столу, играл на губной гармошке.
Рональд, все глубже погружаясь в себя, явственно увидел на белой стене слова: ВАКУУМ, КИСЛОРОД, СЖАТЫЙ ВОЗДУХ; ему показалось, он только что научился читать. В кровати лежит мать, при смерти или уже мертвая, Рональд не знает. Ребенком Рональд оторвал лоскуток кожи с левой ладони и про себя назвал маленькое, красное, горящее пятно: «Шрам». Рональд проделал то же самое и с правой рукой и, несколько часов спустя, в детской, нанес раны и на обе стопы. Шрамы никому не показывают. Каждый раз, когда они почти заживали, Рональд наносил новые.
В высокой комнате стоит дым, тусклый свет, шампанское кончилось. Русский с губной гармошкой давно ушел, официант, рассчитывающий Рональда, словно сделан из влажного картона. За столом у вращающейся двери сидит девушка и обеими руками держит кофейную чашку. Ее черные глаза ничего Рональду не напоминают, но он встает, подходит к столу маленькой бродяжки — первой в этом году — и спрашивает, можно ли ему присесть. Она поджимает губы, что вызывает у Рональда неприятные чувства, он видит перед собой отвратительно искривленный рот преступника в зале суда. Рональд замирает, не предлагает девушке остаться на ночь, а быстро объясняет, что полиция зачищает вокзал прежде чем закрыть его на три часа. Потом, словно проглотив аршин, выходит через вращающуюся дверь и пересекает по-ночному пустую вокзальную площадь с освещенными фонтанами и анютиными глазками, мило сгруппированными на клумбе, чтобы затем отправиться в свою мансарду.
Старая Нина была очень набожной, ее вера была словно рука, прикрывавшая ей лицо. Ее лицо было цветком, как щечка младенца; но он цвел только для Бога, ни один человек не должен был радоваться ему, поэтому она закрывала его серой, увядшей рукой, но кто смотрел внимательнее, замечал просвечивающее розовое лицо.
Нина говорила сама с собой. Она говорила необыкновенно много, потому что, как она сама себе объясняла, в далекий, а потому маленький предмет можно попасть только если кидать не отдельные камни, а пригоршни камней. Удаленный предмет был «истиной», словом, которое она произносила так же жалобно, как «безделушки и наслаждения».
Она овдовела, но у нее было два сына, которые жили в других городах. Старший был упрям, как осел, кассир в банке, а по воскресеньям он рисовал женщин, которых изображал в виде лошадей или контрабасов. Младший, худенький паренек с губами, как две малины, носил лохматую бородку и потому походил на домового, бегал с банкета на банкет, пытаясь наполнить постоянно урчащий живот, а заодно написать в газету статью о выставке кроликов или открытии новой школы.
