Книга Мальчик, которого растили, как собаку. И другие истории из блокнота детского психиатра - Майя Салавиц

Понимание важности родственных (и вообще близких) отношений и их проявлений очень существенно для эффективной терапевтической работы, да, по большому счету, и для того, чтобы успешно выполнять свои родительские обязанности, правильно заботиться о детях и обучать их — и вообще для очень многих, чисто человеческих задач. Когда мы начинали работать с «Давидовыми детьми», это была для нас главная трудность. Как я вскоре обнаружил, работники «Службы защиты детей», чиновники, следящие за исполнением закона, и специалисты по душевному здоровью, вовлеченные в эту работу, были перегружены и сами находились в состоянии стресса и тревоги.

И чем больше я узнавал про Кореша и его последователей, тем больше я понимал, что нам нужно подходить к «Давидовым детям» так, как если бы они были представителями совершенно чужой нам культуры; совершенно явно их взгляд на мир был абсолютно другим, отличным от представлений их новых опекунов. К сожалению, та же способность, которая позволяет нам чувствовать свою связь с другим человеком, позволяет также и кооперироваться, защищаясь от общего врага; те же природные механизмы, которые делают нас способными на великую любовь, обусловливают в то же время возможность не видеть людей в тех, кто не похож на нас, принадлежит к другому клану. Эти пережитки племенного строя могут привести к самым крайним формам ненависти и жестокости. Я понимал, что после наставлений Кореша эти дети видели в нас чуждых существ, «неверующих» — и угрозу. Но я не знал, что здесь можно сделать.

В первые два дня моего пребывания в Вако я приступил к выполнению деликатной задачи — провести отдельно с каждым ребенком беседу, чтобы помочь переговорщикам из ФБР разрядить обстановку противостояния. В подобной ситуации, когда есть подозрение на насилие над ребенком, такие беседы очень трудны, поскольку дети, совершенно естественно, беспокоятся, как бы не причинить родителям неприятности. В данном случае все еще осложнялось тем, что членов секты заверяли, что обмануть «вавилонян» — очень хороший поступок, потому что они (то есть, мы) — враги Бога. Я знал также, что, возможно, дети опасаются быть с нами честными, поскольку это не только предательство родителей, но и тяжкий грех.

К моему ужасу, все дети оставляли у меня чувство, что каждый из них хранит большой ужасный секрет. Когда я спрашивал, что, по их мнению, произойдет на ранчо, они зловеще отвечали что-нибудь вроде: «Вот вы увидите». Каждый ребенок, когда его напрямую спрашивали, где его (или ее) родители, отвечал: «Они мертвы», или «Они скоро умрут». Они говорили мне, что не увидятся с родителями до тех пор, пока Давид не вернется на землю, чтобы убить неверующих. Они не могли бы высказаться более определенно.

Нет ничего необычного в том, что дети говорят неправду, скрывают что-то или целенаправленно лгут, чтобы не говорить того, чем они не хотят делиться, особенно если в семье их инструктировали вести себя именно так. Однако детям труднее скрывать свои настоящие мысли и чувства, когда они занимаются «искусством». И поэтому с каждым ребенком, который уже мог раскрасить или нарисовать картинку, я садился рядом, мы «работали» и разговаривали. Одним из первых, с кем я проводил беседу, был десятилетний мальчик по имени Майкл, я попросил его нарисовать мне все, что он хочет. Он быстро приступил к работе и нарисовал прекрасного единорога в окружении холмов, пышно заросших лесом. В небе были облака, замок и радуга. Я похвалил его умение рисовать, и он рассказал мне, что Давиду нравилось, как он рисует лошадей. Члены секты и руководитель очень хвалили его изображения небесных замков и символа группы — звезды Давида.

Затем я попросил его нарисовать автопортрет. Он нарисовал какую-то странную безжизненную фигурку, какую мог бы нарисовать даже четырехлетний малыш. Еще более шокирующим было то, что, когда я попросил его нарисовать свою семью, он замялся и казался сконфуженным. В конце концов, он отдал мне белую страницу, только в правом ее углу он поместил крошечное изображение самого себя. Его рисунки отражали то, чему он научился в группе: там была видна тщательная разработка вещей, которые ценил Кореш, ощущалась привычка к доминированию верховного лидера, путанное и обедненное ощущение семьи и присутствовало нечто незрелое и зависимое в изображении себя самого.

По мере того как я узнавал «Давидовых детей», я вновь и вновь видел подобные контрасты: островки таланта, знаний и родственных чувств, окруженные огромными пустыми пространствами отсутствия заботы о детях. Например, они могли хорошо (каждый для своего возраста) читать, поскольку им следовало регулярно изучать Библию. Но они абсолютно не знали математику. Все таланты были связаны с областями мозга, которые регулярно упражнялись, и с поведением, которое получало одобрение. Лакуны были результатом недостатка возможностей для развития, а в случае Майкла это было отсутствие возможностей для самостоятельных решений — у него не было доступа к основным вариантам жизненно важного выбора, который есть у большинства детей, начинающих сознавать, что им нравится делать и кем они хотели бы стать.

Внутри секты почти любое решение — начиная с того, что полагается есть и что носить, и кончая тем, как нужно думать и как молиться, — принималось за них. Подобно любой другой области мозга, структуры, задействованные в развитии самосознания, развиваются или регрессируют в зависимости от того, как часто они упражняются. Чтобы развить самосознание, человек должен научиться делать выбор и оценивать последствия своих решений; если единственное, чему вы смогли научиться — это подчиняться, у вас мало возможностей понять, что вы на самом деле любите и чего хотите.

Одна из моих следующих встреч была с маленькой девочкой, ей было около шести лет. Я попросил ее нарисовать картину ее дома. Она изобразила лагерь. Тогда я спросил ее, что, по ее мнению, там происходит. Она снова нарисовала то же лагерное строение, но все оно было в пламени. Вверху была лестница на небо. Я уже знал тогда — всего через несколько дней после первой попытки взять лагерь — что осада может увенчаться подобным катаклизмом. Все это время другие дети тоже изображали пожарища и взрывы, некоторые даже говорили: «Мы собираемся все взорвать» и «Все собираются умереть». Я знал, что это — важная информация для команды переговорщиков и группы командования ФБР.

Еще раньше мы создали группу для облегчения связей между различными организациями, следящими за соблюдением закона, и нашей командой. Мы имели договоренность с ФБР, что они будут уважать неписаные границы, созданные нами, чтобы помочь детям вылечиться, а мы будем делиться с ними информацией, полученной благодаря нашей работе, которая помогла бы им в переговорах и способствовала окончанию осады. После того, как я увидел эти рисунки и услышал высказывания детей, я немедленно связался с заинтересованной стороной и сообщил, что любая последующая атака на лагерь, возможно, приведет к ускорению наступления, своего рода, апокалипсиса. Я не знал точно, в какую форму он выльется, но, казалось, это будет взрывной, огненный конец. Слова, рисунки, поведение детей — все показывало их уверенность в том, что осада закончится смертью. То, что они описывали, было, в сущности, торопливым групповым самоубийством. Я боялся, что члены секты спровоцируют ФБР начать это финальное сражение. Я несколько раз встречался с моим контактным лицом из ФБР и членами команды — специалистами по поведению, которые, как я узнал позднее, были согласны со мной в том, что дальнейшая эскалация «выполнения закона» скорее спровоцирует катастрофу, чем приведет к капитуляции Кореша. Но они этого не понимали. Тактическая команда была, но они слушали и не слышали. Они считали, что имеют дело всего лишь с мошенником и преступником. Они не понимали, что последователи Кореша в самом деле верили, что их лидер — это посланник Бога, возможно, даже вернувшийся Христос, они были жертвенно преданы ему и готовы на все. Это столкновение мировоззрений в группе привело к эскалации действий, которые и способствовали финальной катастрофе.