Книга Миртала - Элиза Ожешко

В этот самый момент его покинули все суетные мысли. Он шел с намерением отыскать Мирталу, образ которой гораздо глубже врезался в его память и пробудил в нем такие чувства, каких никогда не удавалось вызвать в нем ни блистательной Фульвии, ни даже прекрасной в своих безумствах Хигарии.

Он пришел, чтобы найти Мирталу и узнать у нее, почему ее не было, если он сказал ей вчера: приходи! Но теперь, после разговора с Каей, который воскресил в нем впечатления, полученные сегодня в доме претора, и после серьезных и гневных мыслей, разбуженных в нем созерцанием рельефов, украшавших арку Германика, его нацеленность на свидание, если не любовное, то в любовном чувстве имеющее свою причину, показалось ему неуместным. Но когда он взглянул на скопление низких темных домиков еврейского квартала, когда грудь его наполнилась смердящей духотой, плотными испарениями, окутывавшими подножие Яникульского холма, его взор опечалился. Быстрым движением достал он из своих одежд дощечку, покрытую затвердевшим воском, и золотым стилом стал писать на ней, потом взглядом и кивком призвал к себе Гелиаса. Длинноволосый юноша, нетерпеливый и уставший от ожидания, подскочил немедленно, и только Артемидор начал тихо говорить ему что-то, его смышленое лицо стало сосредоточенным. Быстрым взглядом он ловил жесты своего господина, указывавшего ему на еврейский квартал и какие-то в нем направления и повороты. Потом вручил ему исписанную дощечку:

— Ты ее не раз видел в портике и в доме Фании. Ты узнаешь ее?

Грек утвердительно кивнул головой.

— Ты отыщешь ее?

Он дерзко взглянул и в насмешливой улыбке обнажил белоснежные зубы.

— Я буду ждать тебя дома. Ответ принесешь мне. Спеши.

Перед домом Менахема стояла стайка молодых девушек, которые вели тихий, но оживленный разговор. То были дочери Сарры, она прислала их помочь Миртале накрыть ужин, но, снедаемые любопытством взглянуть на Йонатана или в крайнем случае узнать подробности об этом необычайном человеке и товарище несчастного их брата, они остались. Желтые и голубые платья весело играли в лучах заходящего солнца; черные и рыжие косы обвивали поблескивающие стеклянными ожерельями шеи, а бубенцы на сандалиях беспокойно двигавшихся ног издавали тихий звон. У одной в руках был серебряный кувшин, наполненный вином; вторая вешала на плечо Мирталы богато вышитое полотенце, которым вытирали руки после омовения перед едой и после еды; третья гладила волосы подруги, быстро говоря о суматохе, воцарившейся в их доме со вчерашнего дня. Их отец, Симеон, был погружен в мысли о завтрашнем сборе общины в доме молитвы, мать то плакала, то смеялась и постоянно призывала помочь Миртале принять дорогого гостя. Девушки долго щебетали и, оставив у порога дома принесенное ими, словно птицы упорхнули к возвышавшемуся неподалеку дому Сарры. Миртала посмотрела им вслед с улыбкой, которая перелетела на ее лицо с их лиц, а потом отвела глаза и, будто окаменевшая, изумленным взглядом стала всматриваться в кого-то стоявшего с другой стороны ограды. Впрочем, Гелиас, хоть он и стоял в тени, обратил бы на себя внимание любого, кто взглянул на него. Греческих хитонов, равно как и римских тог, здесь никогда не видывали. На нем был хитон из материи, цветом своим напоминавшей аметисты, а длинные каштановые волосы мягкой волной стекали ему на плечи, оттеняя нежное, как у девушки, белое лицо. Трудно было бы угадать сразу, кто это — мужчина или женщина, — но Миртала узнала его с первого взгляда. Она видела его и в портике, и в доме Фании, она знала, кто это, у кого он служил и даже как его звали. Удивление, радость, тревога сменялись на ее лице. Когда дочери Сарры ушли, грек внимательно осмотрелся и, отойдя от ограды, на которую он небрежно и, казалось, лениво опирался, быстро пересек узкую грязную улочку.

— Наконец, — начал он, — разлетелись перепелки, которые так долго щебетали на этом вашем тарабарском языке. Я не мог при них отдать тебе то, что передал мой господин, Артемидор.

В его руках появилась исписанная дощечка. Он подал ее Миртале, которая протянула было руку, но тут же отдернула. Она дрожала, а кровь с ее лица, казалось, отхлынула, ушла до последней капли.

— Почему ты отдернула руку, боишься обжечься? — с улыбкой шептал Гелиас, уставившись в побледневшее лицо девушки. — Не бойся, письмо моего господина не обожжет твоей руки. Возьми и читай.

Она взяла, погрузилась в чтение, и на ее лице отразилась мука.

— Я не умею читать латинские письмена… — едва слышно прошептала она.

Ничуть не удивившись, Гелиас предложил:

— Хочешь, я прочту тебе?

Помолчав, она умоляюще вымолвила:

— Прочитай!

Юноша быстрым взглядом окинул опустевшую улицу. Впрочем, они стояли укрытии, их загораживала стена дома; он подошел поближе к Миртале и тихим голосом стал быстро читать:

— «Тебя сегодня не было ни в портике, ни в доме Фании. Может, ты собираешься больше никогда не показываться мне на глаза? Я бы смирился и с этим, если бы мне не было так жаль прекрасной жемчужины, тонущей в луже. Завтра на закате солнца буду ждать тебя у арки Германика. Приходи!»

Гелиас прочел и подал ей дощечку, но она не взяла. Протягивала к ней руку и тут же отдергивала. И вдруг закрыла лицо ладонями:

— Не могу… Не могу!..

Грек ничего не понял:

— Говори на латыни или по-гречески, потому что я не понимаю вашего языка. Что мне сказать господину?

Она отвела руки от лица своего, схватила послание Артемидора, со страхом в глазах снова попыталась отдать его греку, но он успел спрятать руки в складки хитона.

— Придешь? Что молчишь?

Потупив взор, она тихо и мечтательно вымолвила:

— Разве может испытывающая жажду серна не стремиться к лесному ручью? Разве может роза не расцвести, когда из-за туч выглядывает солнце?

— Странно ты это сказала, но я все равно запомню твой ответ и дословно передам господину моему, — сказал Гелиас и не спеша, вразвалочку, словно любопытный прохожий, осматривая все вокруг, удалился. В конце улицы он разминулся со старым евреем в большом тюрбане, но старик был настолько погружен в свои мысли, что даже не заметил чужака. Это был возвращавшийся домой Менахем. Войдя в низкую маленькую комнатку свою, он спросил: «Где Ионатан?»

На его голос из угла комнаты, из-за ткацкого станка, быстро что-то пряча в одежде, поднялась Миртала и, подойдя к названому отцу, низко поклонилась и прижалась горячими губами к его руке.

— Йонатан еще не вернулся из дома Гория, к которому направился сразу после твоего ухода.

Когда она говорила это, в ее голосе звучала печаль души блуждающей, но неспособной расстаться, словно с самой жизнью, со своей ошибкой.

Миртала уселась на глинобитном полу рядом со своими станками и не отводила от лица Менахема глаз, в которые, казалось, стекались все мысли ее и чувства. Он снял тюрбан и обнажил седеющую голову, надел маленькую круглую шапочку, не прикрывавшую его высокого, изборожденного морщинами чела. При свете маленькой лампы Менахем громко читал тексты, записанные на разложенных перед ним листах пергамента. Напротив из тени проступало темное и изможденное, но внимательное и сосредоточенное лицо сидевшего на низком табурете Йонатана. Над головами мужчин собирался дым от горящей лампы; голос читавшего Менахема разносился по комнатке. То, что он читал, было плодом мечтаний, страданий и размышлений всей его жизни, произведением, которое он вот уже много лет писал и в комнатке этой, и у входа в рощу Эгерии. Скорбные стоны, крики отчаяния, мольбы, упреки и вопросы, обращенные к Богу, бунт против самого Бога, мистические видения райского будущего, жестокорадостные проклятья, изрыгаемые на врагов, фантастические сны и фантазии, представляющие врагов тех в виде многоглавых орлов, несущих погибель крылатых коней, морей, изливающих в мир черные зловонные воды, — все это складывалось в мрачную конвульсивную поэму, и представляла она собой не что иное, как одно из тех произведений, которые, нося название Апокалипсиса, стаями разлетались тогда по всему миру.