Книга Травля - Саша Филипенко

– Ты не мог этого просчитать!

– Да конечно мог! Посмотри вокруг! Нет новостей. События заказывают. Если одни начинают прессовать – другие тотчас подключаются. Нет никакой надобности платить всем. Мы можем забирать эти деньги себе. Ребята сделают все совершенно бесплатно, стараясь выслужиться, в расчете на будущие дары. Мы живем в стране намеков. Недомолвки здесь есть самые четкие и точные указания. Не понимаешь, о чем просит шеф, – дождись аллегории.

Я очень хотел, малой, чтоб все, что мы делали, выглядело правдоподобно. Я заботился даже о том, чтоб в дождливые дни Болек и Лелек ставили минорную музыку. Мой план был прост: я стремился избежать прямых угроз. В этой истории меня привлекали полутона, или то, что в твоей музыке, по-моему, называется полифонией. Пятый, конечно, даже представить себе не мог, какую красоту мы для него сочинили.

пауза

Пауза. Временное молчание. Застывшие стрелки, тишина. Незаполненная фонемами речь. Пауза есть каникулы в звучании, но не в движении, ибо даже в паузе развитие мысли продолжается, как продолжается безмолвие зимы, когда жизнь перемещается на подземные этажи.

Цезуры понимания, интервалы впечатлений и окна событий. Четверные и двойные, целые и составные, оркестровые и неуместные. Субъективные и интонационные остановки, которые берут футболисты и поезда, светофоры и города. Многоточия, что порой длятся веками. Паузы наступают в отношениях и войнах, ссорах и занятиях любовью. Вынужденные и затянутые, смертельные и долгожданные, ведь именно с паузы начинает звучать новая жизнь. Не они ли, паузы, необходимы нам уже хотя бы для того, чтобы во время концерта классической музыки разделить воспитанную и серую публику? Лишь невежды позволяют себе аплодировать в перерывах между частями, и только люди образованные прекрасно понимают, что в паузах должна разливаться тишина. Не они ли, паузы, нужны нам, чтоб оправдать собственное бессилие? «Все еще будет очень хорошо, моя жизнь во что бы то ни стало сложится… вот только закончится эта невыносимая, долгая пауза».

Паузы.

Паузы.

Паузы.

Лежащие и зигзагообразные, вымученные и продленные. Паузы в биении сердца и в работе станков, «в словах» и в пивоварении. Держащая зрителя, «мхатовская» и вызванная внезапно начавшимся дождем пауза есть не что иное, как обладание временем, ибо нет в жизни искусства большего, чем искусство, именуемое —

пауза

Дяде Володе нравится энтузиазм, с которым я подхожу к делу. Единственное, о чем он попросит, – не затягивать. Во всех смыслах. Пятый не спит. Кто-то постоянно сливает ему новые свидетельства. Всплывшие факты вызывают большой резонанс. Управлять общественным мнением все сложнее. Слишком много вопросов. Ах, и это? А откуда то? Картины? Машины? Дома? Вот это да!

Дядя Володя хочет, чтоб выскочка наконец замолчал.

Мы работаем над этим. Я узнал, что Пятый боится собак. Хорошо, если так. Гав-гав, мой новый друг. Держись – проверим, какой ты у нас крутой. Да-да, малой, ты все правильно понял, мы подключили к операции кинологов…

Как-то раз, возвратившись домой, журналист видит на лестничной площадке бультерьера. Собака спокойно сидит на коврике. Я договорился, чтобы нам дали старого, воспитанного, безобидного пса. Я ни в коем случае не хотел, чтобы с Пятым или его девочкой что-нибудь случилось. Нет, я всего-навсего намеревался припугнуть его. На собаке был специальный ошейник. Когда ошейник вибрировал – собака начинала рычать.

Вот и представь себе: ты выходишь из лифта с ребенком на руках – перед дверью бойцовский пес. Завидев тебя, собака встает на четыре лапы и обнажает клыки. Понимаешь? Узкая лестничная площадка, ужасающий альбинос. Антон вместе с девочкой пулей вылетел на улицу. Хорошо, хоть не выпрыгнул в окно. Мы с Кало гоготали в машине. Ты бы видел его глаза. Он прижимал к себе ребенка и кидался к каждому прохожему: «Вызовите полицию, вызовите полицию!» Да уж, тогда мы здорово его припугнули.

Историю с собаками, кстати сказать, мы продолжили. Нередко, когда журналист отправлялся гулять в парк, мы вызывали ребят с мастифами или питбулями, которых спускали с поводка. Пятый все возмущался, спрашивал у хозяев, почему они так поступают, но, следуя нашим указаниям, кинологи лишь улыбались в ответ.

После псин вновь вступили парни. Болек и Лелек. Теперь они не только ставили музычку, но и лично контактировали с клиентом. Каждый день они встречали Пятого у подъезда, открывали дверь. Перехватив взгляд журналиста, ребята сплевывали себе под ноги и тотчас, придерживаясь моих рекомендаций, широко зевали.

Мы дарили Пятому все новые пакости и мерзоты. Мы гадили день ото дня. Проколотые шины, трещина от удара молотком на лобовом стекле. Возведение паранойи в его голове шло полным ходом. При этом, малой, ты не должен забывать, что все это время в его квартире гремела музыка. Ты не поверишь, но, да, участковый больше не приезжал и даже не отвечал. Последними его словами была фраза: «Да, Антон, я тоже отец, я вас прекрасно понимаю, но и вы поймите меня – ваши соседи не нарушают закон. Только не вздумайте бить им морду». Кажется, Пятый даже намеревался написать об этом колонку, но вовремя осознал, что в лице соперников будет выглядеть ранимым, дохлым интеллигентом, который тратит дорогие строчки на такую вот ерунду.

Враг наступал отовсюду. Круг сужался, начиналась блокада. Я старался сделать так, чтоб даже самая незначительная деталь выводила Пятого из себя. Мат, толчок на улице, машина, не пропустившая его на пешеходном переходе, хамство в магазине. Как я и задумывал с самого начала, мы аккумулировали вокруг него зло. Я радовался каждому гопнику, каждому быдлосу, который появлялся на его пути. К счастью, с этой частью населения проблем не было. Мы со шпаной играли в четыре руки.

– Если мы хотим вытурить Пятого, – убеждал я Кало, – то должны сделать все, чтоб он возненавидел каждую мелочь в этой стране. Подробности, детали, частности – решительно все должно бесить его. Совершенно не важно, что это будет: телевидение, сборная по футболу, автопром или люди. Все, абсолютно все должно раздражать его. Как и все эти долбаные либералы в фейсбуке, он обязан реагировать на каждую новость. Мы, мы должны довести его до этого состояния. Мерзость – пост, мерзость – пост, мерзость – пост, а лучше два. Я хочу, чтобы зло не отпускало его. Пусть его сердят соседи, выводят из себя малообразованные официанты, нервируют ублюдские таксисты. Все, чему раньше он бы не придал никакого значения, все, на что не обратил бы никакого внимания, вся наша повседневность должна задевать его. Я хочу, чтоб он жаловался, брюзжал и возмущался. Я хочу, чтобы все здесь с ним было не так. Мне нужно, чтобы с ним случилась обратная патриотизму история. Если все эти пламенные любители родины оправдывают местное дерьмо тем, что дерьмо есть и на Западе – он должен мыслить ровным счетом наоборот. Пятый должен сокрушаться и горевать, скорбеть и печалиться. Я хочу призвать его к здравому смыслу. Как только мы заставим его смотреть на родной город трезво – он первым сбежит отсюда. И еще… В этой стране выведен сорт человека, способного вытерпеть все. Не знаю, относится ли он к таким, но похоже, что да, что готов выдержать многое. Люди здесь переживали диктаторов, переживали войны и лагеря, переживали только потому, что знали врага в лицо, переживали, потому что знали, что правда на их стороне. Мы должны лишить его опоры, мы обязаны отнять у него веру в эту страну и, конечно, в себя. У него не должно остаться врага, но все здесь должно стать его врагом. Он у нас парень интеллигентный, воспитанный – пускай допетрит, что он сам всему здесь противник. Все его мысли следует замешать в одно рагу. Я хочу, хочу, чтобы он потерял ориентиры. Я хочу, чтоб в беседе с другом он говорил: «В этой стране никогда ничего не изменится». Я хочу, чтоб именно в этой стране, в ее людях он увидел своего главного и злейшего противника. Он должен признаться, признаться прежде всего самому себе, что здесь нечего ловить, что единственно хорошее, что он может сделать для своих детей, – уехать.