Книга Мания страсти - Филипп Соллерс

Или вот еще, я в Нью-Йорке три месяца, живу, если можно так выразиться, с Жиль, еще одна любовь, о которой я, может быть, как-нибудь и расскажу, маленькая квартирка с видом на Гудзон, солнце по утрам. Мой научный руководитель отправил меня сюда, чтобы взять несколько интервью у местных знаменитостей. Дора приезжает на какой-то процесс, я прячу от нее свою американку, часто ужинаю в одиночестве в баре на Седьмой Авеню, возвращаюсь, она приходит поздно. Она в нервном возбуждении, дело оказалось сложным, имеет какое-то отношение к политике, ее контакты вынуждают ее вести жизнь суровую, адвокатская среда, этот постоянный кошмар мира юриспруденции, от которого не денешься никуда. Франсуа еще в Париже попросил меня кое с кем повидаться. Мой отчет будет проще некуда: город прекрасный, но на деньги рассчитывать не стоит, девицы все безумны (кроме Жиль), мужики убогие, кроме негров (да и то…). Техника восхитительна, человечность заторможена. Взять все техническое, оставить человекоподобное.

Город, да, действительно великолепен, наслаждайся вертикалью, ветром, мостами, понтонами, такси, выписывающими немыслимые зигзаги, прибывающими по вызову через мгновение. Нью-Йорк — это по сути своей контрабас, пространство звучит снизу доверху и сверху донизу, смычок пощипывает и пощелкивает этажи. Порт подъемников. У меня остались впечатления о стеклах повсюду, о прозрачной радости, зеленых и синих фильтрах, с легкими вкраплениями стали. И в самой сердцевине движения — покой. В сердцевине покоя — движение. Вспышка покоя. Зевс, притаившийся в башнях. Как прекрасно броситься на постель здесь, на тридцать четвертом этаже, возле океана, надо всей этой невменяемой суетой. Два тела, потерявшиеся в этом городе, среди миллионов других, вот острейшее головокружение, вот озноб. Все, что происходит одновременно с твоим существованием, что невообразимо и неисчислимо, несет вас, подпирает вас, еще больше выделяет вас в конкретном вашем поступке. Вы можете умереть где-нибудь в углу, всем на это наплевать, равно как если вы возопите от восторга. Читаете ли вы, пишете, размышляете: пустыня. Я смотрел на крыши, антенны, я спускался на улицу купить виски, кофе, хлеба, масла, конфитюра, я подсчитывал свои скромные долларовые сбережения, ничего, еще месяц, я звонил Жиль, уехавшей на неделю в Бостон (сдержанность, оттенки), я любил опускающиеся над рекой сумерки, силуэты вечерних кранов над доками. Видимая отсюда, наша микроскопическая деятельность в Париже и Европе казалась еще более истинной, предвосхищающей нечто. Дора виделась с друзьями (их у нее было много), я работал, дожидаясь ее, дни не кажутся особенно длинными, зато как коротки ночи.

Вот я в Центральном Парке читаю Дачжуань, «Большой Комментарий»:

«Творца узнают по простоте. Тот, кто воспринимает творение, способен действовать через простое. Творец, по своей природе, есть движение. Именно через движение с легкостью удается ему увидеть то, что находится в отдалении. Таким образом, он живет в этом мире без устали, он управляет бесконечно малыми величинами, когда вещи состоят из атомов. Ибо величина движения определяется самым ничтожным зародышем будущего, все прочее развивается свободно и самопроизвольно. Тот же, кто воспринимает, по природе своей есть покой. Посредством покоя все, что есть самого простого, становится возможным в космическом существовании. Вот эта простота, что рождается исключительно из способности к восприятию, и есть зародыш всякой множественности».

Щепотка времени, большие квадраты пространства. Здравствуйте, сердце, клетки, вены, ткани, кости, хрящи, сухожилия. Здравствуйте, деревья, белки, цветы. Здравствуй, помутнение хрусталика: корабли, машины, толпа, свет, лучи.

Дора, вернувшись в два часа ночи: «Ты еще не спишь? Опять твой китаец? А давай-ка спать, быстренько?»

И в самом деле, засыпает быстро, замертво. А на следующий день в ее глазах: радость оттого, что удалось уснуть. Собирает свои бумаги: «Кажется, я нашла одну штуку, чтобы прижать их к стенке. — Смотри, не выпусти. — Мы еще порезвимся».

Из письма Доры:

«Я прихожу к выводу, что многое понимаешь, когда просто идешь рядом с кем-то: ты можешь сделать точный физический и нравственный портрет этого человека лишь на основании того, как — по твоим ощущениям — его тело реагирует на твое, даже находясь на определенном расстоянии. Если существует хотя бы малейшая дисгармония, невнятное, почти неощутимое сопротивление, фальшивая нота в этой походке на двоих, можешь не сомневаться: в том, другом, имеется некий изъян, и даже больше, чем изъян, зародыш недоразумения, которое все равно проявится, рано или поздно. Совместная ходьба является, следовательно, основным психологическим средством, которое не обманывает никогда. Могу даже дать имена, если тебе это интересно. Что касается меня, оценка того или иного человека, будь то мужчина или женщина, основана именно на этом, весьма точном, явлении. Именно поэтому я особенно рада, когда мне случается идти одной».

В «Книге перемен» «Наступление» фигурирует на десятом месте, гексаграмма Ли. Верхняя часть, Небо, нижняя — радостное, водоем. «Наступление» означает, прежде всего, наилучший способ вести себя: младший опирается на старшего, и если слабый становится напротив сильного, спокойно и без наглости, это не представляет никакой опасности. Зато если Дуй оказывается над Цянь, получается Гуай, выход, прорыв, разрешение. Вот здесь, уточняет классический комментарий, мы имеем «выход долго скапливаемой энергии, словно брешь, когда река прорывает запруду, или взрывается дождем облако. Если же говорить о человеке, то это эпоха, когда люди обыкновенные стоят на пути к полному исчезновению. Их влияние ослабевает, ситуация меняется, решительное действие приводит к прорыву».

«Внимание на Гуай», время от времени, улыбаясь, говорил Франсуа.

Разумеется, Дора порой находилась «в командировке». Она уезжала, звонила мне раз в два-три дня. Я не должен был пытаться разузнавать, ни где она, ни с кем, таково было правило. Я смирился с этим довольно легко, ревность никогда не была моим сильным местом, и, вопреки всеобщим убеждениям, свободная любовь, оказывается, не противоречит любви, скажем так, один случай на сто миллионов. Она лгала, как хотела, ничего серьезного, легкий сбив дыхания, споткнувшийся голос, ну и что с того, что ты лжешь, дорогая, я люблю тебя, лгунья, врунья, колдунья, хвастунья, немного, процентов тридцать, давай, я же знаю, как ты скучаешь, в тот или иной момент, как и я, во всяком случае. Я знаю, каким бывает твой голос в удовольствии, в довольстве, после бессонницы, наутро после выпивки, в унынии, в меланхолии. Ты действуешь всегда исходя из твоих собственных интересов, твоего успеха, социальной стабильности? И что дальше? Ты боишься? Но чего? Тебе случается вдруг превратиться в женщину прежних лет? Старые штучки? Приходится кривляться перед мужиками, обладающими властью, влиянием, деньгами? Нормально, фатально, все так и надо. Настанет момент, когда ты меня позовешь, скажешь мне, не скрывая радости: «Дождаться не могу, когда мы встретимся, черт-те что наговорим друг другу и займемся безобразиями». Какой жизнерадостный акцент на слове безобразия, как будто ветер внезапно врывается в комнату, где находишься ты (откуда-то издалека слышен шум разговора, говорят по-английски, или это громкоговоритель в аэропорту). Помню, однажды, ты выходишь из туалета в Руасси и смеешься, потому что только что услышала: «Посадка на самолет, выполняющий рейс Париж-Зальцбург». «Нет, ты представляешь? Зальцбург?» Здравствуй, Клара, рояль, Лондон, здравствуй, планета, вихрь, Моцарт. Ладно, ты с друзьями на корабле, ты скоро вернешься? Ну конечно, спасибо, у меня все в порядке, в полном порядке, лучше и быть не может, а лучшее тому доказательство — ты не может видеть маленькую брюнетку, которая только что вышла из моей комнаты, а до этого целый час была со мной, делать мне больше нечего. Погода прекрасная, поклонники неистовы. Они считают, что все это не всерьез, а между тем все, наоборот, очень даже серьезно, очень. Перед ними простирается плоский пресный день, в течение которого они станут в очередной раз мусолить свою неудовлетворенность, чувство мести, комплексы, унижения. Что делать? Уклоняться от их злобы? Невозможно. Понаблюдаем издалека, как они взращивают в себе эту ненависть, как сами травятся ею, как ненавидят себя, такова их природа, и перспектива смерти изменить здесь ничего не в состоянии. Впрочем, они и не видят ее, смерть, они даже любят ее, они дышат ею, они полагают, будто и она испытывает к ним теплые чувства, что она у них на службе, и они этим вполне довольны. Они несчастны? Разумеется. Сознание есть печаль, Бог легкомыслен.