Книга Первичный крик - Артур Янов

Когда мучившие больного скрытые старые чувства потеряли свою сексуальную окраску, уменьшилась и его сексуальная мотивация и уменьшилась тяга к половым сношениям. То же самое внутреннее давление также легко может (при соответствующих условиях, сложившихся в раннем детстве) проявиться в неудержимой потребности говорить — в данном случае орудием разрядки внутреннего напряжения является рот. Такой че

ловек говорит не из истинной потребности что‑то сказать; он говорит только для того, чтобы сбросить напряжение. Общаясь с таким человеком, очень легко почувствовать разницу, так как очень легко потерять интерес к человеку, болтающему только ради того, чтобы потрафить своим старым потребностям, и всегда интересует речь человека, который говорит, потому что ему есть, что вам сказать, и который чувствует и переживает содержание своей речи. Невротик разговаривает не с собеседником; он обращается к своей потребности (реально, он обращается к своим родителям). Здесь можно усмотреть жестокий парадокс. Человек должен говорить только потому, что его никогда не слушали, но его невротическая беседа отчуждает собеседников и лишь усиливает неосознаваемую потребность (и компульсию) говорить еще больше. Такой больной не в состоянии прочувствовать то, что он говорит, до тех пор, пока не перестанет говорить только из невротической потребности; но сделать это он сможет только после того как ощутить великую боль этой потребности.

До того момента, когда невротик обретает способность истинно чувствовать, он по рукам и ногам связан своими ощущениями. Он будет либо искать приятных ощущений для того, чтобы утишить неосознаваемые болезненные ощущения, или будет непрестанно страдать от мигрирующих болезненных телесных ощущений, искренне полагая, что страдает каким‑то реальным соматическим недугом. Те, кто пьет алкоголь, чтобы избавиться от неприятного душевного состояния, скручивающего в тугой узел кишки, возможно, избавляются от более серьезного заболевания, например, от язвы желудка. Те же, кто не находит искусственного выхода для нарастающего напряжения и облегчения боли, могут испытывать эту боль в виде физического страдания. Невротик может не потреблять алкоголь, но принимать болеутоляющие лекарства, чтобы облегчить эти страдания. Все это, по сути, одно и то же. Это одно и то же, потому что все подавленные чувства болезненны по определению. Так что, независимо от того, наслаждается ли невротик невесомостью, плавая с аквалангом, радуется ли насыщенным цветам живописного полотна, испытывает ли алкогольную эйфорию или испытывает облегчение от принятой таблетки, он

все равно находится в непрерывном процессе обмена одного (болезненного) ощущения на другое (приятное). До тех пор, пока невротик не свяжет свой дискомфорт в шее (который весьма скоро неминуемо превратится в настоящую боль) с более глубоким истинным чувством, он обречен проводить жизнь в непрестанном обмене ощущениями.

Обмен или замещение ощущений — это то, что прячется за компульсивным (насильственным) сексом, как, впрочем, и за любым компульсивным действием. Оргазм становится для невротика наркотиком, седативным, успокаивающим лекарством. Стоит убрать этот символический акт (седативную таблетку) — и организм начинает страдать.

Но почему происходит так, что невротик неизбежно оказывается пленником и заложником своих ощущений? Дело в том, что никто не признает и не уважает их подлинные чувства. Ребенок может страдать только от допустимых, разрешенных обид. Например, ему позволено страдать болью в животе, но ни в коем случае не выказывать грусть и печаль, вызывающие боль. Так ребенок вынужден страдать направленной болью, он должен действовать символически, и говорить, что у него болит живот, вместо того, чтобы сказать: «Мне грустно».

Чтобы проиллюстрировать мою позицию, хочу привести пример из жизни одного из моих пациентов. Молодой человек женится. Во время свадебного вечера к нему вдруг подходит один из его друзей, пожилой человек, крепко обнимает и желает счастья. Внезапно молодого человека охватывает необъяснимая печаль, и он, продолжая обнимать старика, горько и неудержимо плачет. Сам молодой человек в этот момент не может понять, что с ним происходит.

Согласно первичной теории можно предположить, что объятие пожилого друга разбудило в душе молодого человека старую обиду, коснувшись больного места. Впоследствии этот пациент рассказал, что его отец ни за что бы не обнял его и не пожелал счастья — и вообще, у него не было никого, кто мог бы от души порадоваться его счастью. Молодой человек носил в душе эту зияющую пустоту до тех пор, пока теплое прикосновение друга не разбудило дремавшую боль.

В тот момент молодой человек ощутил фрагмент более общего чувства, которое, если бы оно пробудилось в полном объеме, затопило бы его болью, намного превосходящей ту печаль, какую он испытал от дружеского объятия на свадьбе. Несмотря на то, что он ощутил тепло, проявленное по отношению к нему, оно не смогло устранить боль, а произойти такое устранение может только в том случае, если больной сможет пережить каждый — мельчайший — эпизод своей застарелой боли, и, что еще более важно, осознать ее концептуально, то есть, в понятиях. Внутренняя борьба в душе этого молодого человека началась тогда, когда он понял, что лишен теплого любящего отца. До тех пор пока он мог избегать тепла (то есть, именно того, что ему было нужно больше всего), он избегал и боли. Внезапное проявление душевного тепла со стороны того пожилого человека застало юношу врасплох в самый эмоционально напряженный момент, когда он был наиболее уязвим — на свадьбе.

Другая пациентка так рассказывала, что произошло с ее чувствами: «Все выглядело так, словно я очертила круг около моего собственного образа, ставшего для меня нежелательным и невыносимым, я не хотела ни видеть, ни слышать его, я обрекла его на забвение. Но все это были мои чувства, которые ушли вместе с болью, которую я не желала испытывать. Вместе с чувствами меня покинули любовь, сила и желания. Я перестала существовать. Когда я оборачивалась, чтобы вглядеться с себя, то видела лишь зияющую пустоту, ничто. Я умирала в их ненависти, в их отторжении. Реальность для меня стала синонимом неизбежности почувствовать реальность моего презираемого «я».

Когда невротик отчуждается от своей боли, то я полагаю, что он вообще перестает что‑либо чувствовать. Невротик, до того момента, пока он не переживет заново свое чувство, вообще не осознает, что лишен его. Следовательно, невозможно убедить невротика в том, что он ничего не чувствует. Переживание чувства заново есть единственный по–настоящему убеждающий фактор. Правда, до того как это происходит, невротик может возразить, что совсем недавно видел трагедию, и одна сильная сцена растрогала его до слез. «Это же чувство» — скажет он. Но при этом больной забывает, что он переживал не

собственную, личную печаль, и поэтому его плач в кинотеатре нельзя считать полным и настоящим чувством. Если бы он соотнес сцену фильма с реалиями своей собственной жизни, то первичный эпизод мог бы произойти прямо в кинотеатре. Действительно, первичное излечение очень часто начинается с того, что пациент рассказывает о сцене из спектакля или фильма, заставившей его заплакать. Однако чувства, испытанные в театре, и чувства, испытанные на сеансе первичной психотерапии — это феномены совершенно различные по своей природе.