Книга Грани миров - Галина Тер-Микаэлян

«Мужик я или дерьмо собачье? Наверное, она сейчас обсуждает меня со своим Степанко, и оба покатываются с хохоту — взрослый мужик, а попался на удочку, как зеленый мальчишка. А как вспомню, какие слова я ей говорил, боже мой! Ни одной женщине я за всю свою жизнь не сказал столько нежных слов! Но самое унизительное в том, что даже теперь, зная, что она собой представляет, я не могу ее забыть. Нет, я должен… я непременно должен ей доказать, что она для меня пустое место — пшик! Что я… что я просто развлекся с ней, как… как с первой попавшейся проституткой. Вот, что я сделаю: я… я женюсь на Вале! Она хорошая, милая женщина, я ее уважаю, и духовно мы тоже очень близки, а в семейной жизни это важней всего. Да, решено, я женюсь на Вале! Прямо сейчас, пока еще гости не расселись по местам, я встаю, иду в прихожую, звоню ей и… Ну?! Раз, два три!».

Ноги его дернулись, приняв положение «на старт».

— Вам первое слово, как самому старшему, Сурен Вартанович, — почтительно сказал Петр Эрнестович, повернувшись к Оганесяну.

— Как всегда, — шутливо проворчал тот, — первое слово Сурену Вартановичу, первый ремень в детстве всегда Сурику, как самому старшему, доставался. А первым из всего профессорско-преподавательского состава посадили кого? Конечно же, гражданина Оганесяна!

Раздался взрыв смеха — все знали, что весной тридцать четвертого Сурен Вартанович был арестован из-за рассказанного студентам на лекции анекдота двусмысленного толка. Герой анекдота носил длинные усы, был сухорук и, главное, говорил с грузинским акцентом. Возможно, что этот ранний арест спас Оганесяну жизнь — все его друзья, которых взяли после убийства Кирова, были расстреляны, а весельчак-профессор отделался тремя годами ссылки. Он был одним из тех, кто во время войны принимал участие в создании пенициллина, и именно под его руководством Петр Муромцев и Андрей Камышев в начале пятидесятых защитили свои кандидатские диссертации.

Сейчас оба они поглядывали на своего бывшего учителя со скрытой тревогой — за последнее время шутник и балагур Оганесян сильно сдал. Два месяца назад Сурен Вартанович сам поставил себе диагноз — мелкоклеточный рак легкого, — но никому об этом не сообщил. Несмотря на все уговоры друзей, он наотрез отказывался показаться коллегам-врачам и при этом шутил:

«В Тулу, мои хорошие, со своим самоваром не ездят, вот так-то».

Жена его, Шушик Акоповна, была единственной, кто ни на чем не настаивал — шестое чувство давно сказало ее сердцу правду. Держаться спокойно, как ни в чем ни бывало, поддерживать шутки мужа, отвлекать его от грустных мыслей — вот и все, что ей оставалось. И теперь, взглянув на него с нарочитой суровостью, она строго произнесла:

— Сурик джан, будь серьезным, наконец! Встань и скажи, как тебя люди просят!

Держа в руке бокал с вином, академик поднялся, и Сергей с невольным вздохом облегчения вновь расслабился, прочно усевшись на своем стуле, — пока старик говорит, выйти из-за стола и пойти звонить было бы крайне невежливо.

— Сегодня, спустя двадцать лет после окончания этой страшной войны, — сказал Оганесян, став вдруг непривычно серьезным, — за этим столом нет человека, который не принял бы в ней участия и не приблизил бы день Победы. Кто-то делал свое дело на передовой, кто-то в тылу, а кто-то просто подрастал, чтобы в будущем сменить старшее поколение, — он бросил ласковый взгляд в сторону Сергея. — У многих из нас по ту сторону страшной черты, именуемой смертью, остались родные и близкие. Они — часть нашей жизни, часть нашей души, наша память. Мы никогда их не забудем, они будут жить, пока живем мы. Но уже подрастает поколение, которое знает о войне лишь понаслышке. Через тридцать или сорок лет они будут хозяевами жизни, а мы уйдем в небытие. Я уйду, наверное, раньше всех, но я не в претензии — это суровый закон природы. У меня хорошие дети, хорошие внуки — когда пробьет мой час, они погребут мое тело, как и положено по всем человеческим законам. Только в последнее время меня беспокоит мысль: что будет с моей памятью? Неужели она умрет вместе со мной? И вместе с ней умрут мои Ашот и Вартанчик? Нет, их имена останутся, конечно, в военных архивах, в старых альбомах есть их фотографии, но никто уже не вспомнит их такими, какими они были в действительности — живыми, настоящими.

Старик беспомощно и вопросительно оглядел окружающих большими лучистыми глазами и неожиданно заплакал. Все знали, что на войне у него погибли брат и любимый сын, но прежде он никогда не говорил о них при посторонних. Шушик Акоповна тревожно погладила руку мужа:

— Сурик-джан, успокойся, не надо.

Сурен Вартанович опомнился и вспомнил, что должен завершить речь, — Вечная память! — он залпом опустошил свой бокал и сел.

Сергей дотронулся губами до края своей рюмки, поставил ее на стол, и посмотрел на сестру. Лицо Ады Эрнестовны было неподвижно, по щеке медленно сползала слеза. Остальные гости, подавленные печальной речью старого академика, пили и закусывали в полном молчании.

Вскоре, однако, разговор вновь оживился. Из кухни вдруг потянуло пряным ароматом тушеного мяса, и Злата Евгеньевна, очнувшись, бросила быстрый взгляд на мать Вали Синицыной. Стараясь никого не беспокоить, обе женщины поспешно выбрались из-за стола и устремились на кухню. Сергей подумал, что если уж звонить Вале, то удобней всего сделать это сейчас, пока все заняты вином и салатами. Он осторожно поднялся и, выйдя в прихожую, застыл в нерешительности, положа руку на телефонную трубку.

— У вас дверь что, не закрывается? — бодро рявкнул за спиной незнакомый голос, заставив его подпрыгнуть от неожиданности. — А то мы зашли, а сами не знаем — туда, не туда. Муромцевы тут проживают?

На пороге распахнутой двери стоял коренастый круглоголовый генерал, а позади него топтался курносый мужчина в штатском с огромным букетом цветов.

— Да-да, заходите, пожалуйста, — Сергей в растерянности покосился на увешанную орденами грудь генерала и невольно задержал взгляд на Звезде Героя.

— Сынок Петра и Златушки? — генерал встряхнул руку Сергея и подмигнул своему товарищу: — Похож ведь, что скажешь, Митяй? Вылитый Муромцев! Как зовут?

— Сергеем. Но я не…

Гость, не слушая, добродушно отмахнулся от лепета стоявшего перед ним смущенного молодого человека. Судя по багровому лицу генерала и исходившему от него резкому запаху перегара, он уже начал — и довольно давно — отмечать день Победы.

— Ладно-ладно, зови папку с мамкой.

— Царенко? — в дверях кухни, с испуганным лицом прижимая к груди полотенце, застыла Злата Евгеньевна.

— Принимай гостей, Злата, — генерал бесцеремонно отобрал у топтавшегося позади него товарища букет, вложил цветы в руки неподвижно стоявшей женщины и, обняв ее, троекратно облобызал. Из-за его плеча застенчиво выглянул мужчина в штатском.

— Здравствуй, Злата, с праздником тебя.

— Здравствуй, Митенька, — она осторожно высвободилась из объятий Царенко, аккуратно положила букет на тумбочку и, глядя куда-то в сторону, спросила: — А Валя Павлюк где же?