Книга Мастер - Бернард Маламуд

— И меня отправят в острог, ваше благородие?

— Вероятно.

— Ах! И надолго в острог?

— Не очень надолго — на месяц, может быть, и меньше, — зависит от того, какой будет прокурор. Это вам послужит уроком, который вам решительно не помешает.

— И меня переоденут в тюремное?

— С вами будут обращаться так же, как со всеми заключенными.

Тут в дверь постучали и явился чиновник в мундире. И вручил конверт Ивану Семеновичу, который поскорей передал его Бибикову.

Слегка дрожащими пальцами следователь вскрыл конверт, пробежал написанный от руки листок, медленно протер очки и бросился за дверь.

Он так и знал, конечно, что так просто ему не отделаться, да вот мелькала мыслишка, что вдруг и отпустят, ну зададут взбучку, хорошую трепку и отправят в еврейский квартал — ох! как бы он туда полетел! на крыльях! — однако после первого разочарования Якову сразу полегчало. Хорошо, что дело еще хуже не обернулось. Месяц в остроге — это вам не год, а три недели — это и вообще пустяк; а если хотите, можно ведь и так посмотреть, что вам бесплатно предоставят еду и жилье. После того как он шел, закованный, по снежным улицам, под гул толпы, после страшных вопросов, какие вчера в камере задавал ему следователь, он ожидал несчастья, страшной беды. Теперь все уладилось. Собственно, обвинение не ахти какое, а там адвокат, глядишь, сумеет свести срок к неделе, а то и вовсе к нулю? Конечно, тогда прости-прощай кое-какие рублики из его сбережений — ведь вернет же их полиция, — но рубль он всегда заработаем не за день, так за неделю, за месяц. Лучше месяц попотеть ради рубля, чем месяц сидеть в тюрьме. И стоит ли беспокоиться из-за рублей? Главное — освободиться, а уж когда его освободят, Яков Бок не будет так по-идиотски относиться к закону.

Помощник следователя робко вытянул шею, прочитал записку, которую Бибиков скомкал и оставил на столе. Пробежав ее глазами, он туманно улыбнулся; Яков попробовал улыбнуться в ответ, но тут помощник смачно высморкался.

Следователь вернулся, слегка задыхаясь, понурый, осунувшийся, вместе с Грубешовым и полковником Бодянским. Снова все уселись за стол, снова прокурор расстегнул свой портфель. Иван Семенович тревожно оглядывал должностных лиц, никто не произносил ни слова. Иван Семенович проверил перо и держал наготове. Улыбка теперь сползла с лица Грубешова, губы были поджаты. На лице у полковника застыло выражение мрачной серьезности. При одном взгляде на них снова Якова пробрал страх. По спине побежали мурашки. Снова он стал ждать самого худшего. По крайней мере почти самого худшего.

— Прокурор желает вам задать несколько вопросов, — сказал Бибиков спокойно, но голос у него осип. Он откинулся на стуле и теребил тесемку пенсне.

— Разрешите, сначала я задам вопрос. — И полковник поклонился Грубешову, который рылся в своем портфеле. Прокурор движением глаз ему это разрешил.

— Пусть арестованный ответит, — полковничий голос, взмыв, заполнил весь кабинет, — состоит ли он членом тех политических организаций, которые я далее перечислю: социал-демократов, социалистов-революционеров, иных каких-либо групп, включая еврейский Бунд, сионистов и прочих-подобных, сеймистов, фолькпартай?

— Я уже об этом спрашивал, — сказал Бибиков с чуть заметным раздражением.

Полковник к нему повернулся:

— Защита Трона от его врагов, господин следователь, вверена тайной политической полиции. И так уже слишком много было вмешательства в наши дела.

— Ничуть, полковник, мы расследуем гражданское правонарушение…

— И гражданское нарушение может стать lese majeste.[13]Я бы вас попросил не вмешиваться в мои вопросы, а я не буду мешать вашим. Скажите, — он повернулся к Якову, — вы являетесь членом какой-либо из так называемых политических партий, мной перечисленных, или какой-либо тайной террористической или нигилистической организации? Отвечать честно, не то в Петропавловскую крепость упеку.

— Нет, ваше благородие, никакой не являлся членом, — заторопился Яков. — Никогда я не принадлежал к политической партии или к тайной организации, какие вы называли. Честно сказать, я даже одной от другой не отличу. Будь я человеком более образованным, тогда бы дело другое, а так я даже мало что могу вам про них сказать.

— Если вы врете, вы будет жестоко наказаны.

— Кто же врет, ваше благородие? Как бывший солдат, я клянусь, что не вру.

— Зря надсаживаешься, — брезгливо бросил полковник, — я еще не встречал еврея, которого можно назвать солдатом.

Яков багрово покраснел.

Полковник что-то яростно начеркал на листе бумаги, лист сунул в карман и кивнул прокурору.

Грубешов выудил из портфеля тетрадь в черном коленкоровом переплете и, вздернув брови, изучал одну из густо исписанных страниц. Потом отложил тетрадь, и хотя пристально разглядывал Якова, по-видимому, он пребывал в приятнейшем расположении духа, когда сухим, но несколько севшим голосом объявил:

— Итак, мы мило развлеклись, господин Яков Шепсович Бок, он же Дологушев, он же не знаю кто еще. Теперь, однако, я должен вам поставить несколько серьезных вопросов и требую, чтобы вы отнеслись к ним с самым пристальным вниманием. По собственному вашему признанию, вы виновны в вопиющих нарушениях российского закона. Вы признались в некоторых преступлениях, что нам дает основание — полное основание — подозревать и другие, одно из которых характера столь серьезного, что я не могу его назвать, прежде чем мы скрупулезно не рассмотрим улик, к чему я и предлагаю незамедлительно перейти, с разрешения моих коллег.

Он поклонился Бибикову, и тот, продолжая курить, печально кивнул в ответ.

— О Б-же ты мой, — простонал Яков, — клянусь вам, ни в каком серьезном преступлении я не виновен. Нет, ваше благородие, самая моя большая вина — это глупость моя, что я жил в Лукьяновском без разрешения, и за это, господин следователь говорит, мне могут присудить месяц тюрьмы — но, конечно, серьезных преступлений за мной нет никаких.

О мой Б-г, прости меня, думал он в ужасе. Куда я попал? Хуже зыбучих песков. Вот что получаешь за то, что сам не знаешь, куда ставишь ногу.

— Точно отвечайте на мой вопрос, — сказал Грубешов, сверяясь с черной тетрадью, — вы «хасид» или «мисногид»? Благоволите записывать все ответы с величайшей точностью, Иван Семенович.

— Никто. Ни тот ни другой, — сказал Яков. — Я уже объяснял вот их благородию — я вообще ничего такого, я свободномыслящий. Я это для того говорю, чтобы вы поняли: я нерелигиозный человек.

— Этим вы ничего не выгадаете. — Прокурор вдруг разъярился. — Я ждал, что вы именно так ответите, и разумеется, с единственной целью запутать следствие. Теперь отвечайте прямо — вы обрезанный еврей, так или нет?

— Я еврей, ваше благородие, я это признаю, а во всем остальном я сам по себе.